Сквозь тонкую ткань тюля первые лучи солнца освещали лысеющую макушку Афанасия Петровича, что рукой отламывал ломоть от буханки черного хлеба себе на завтрак к стакану холодного молока-ножи, хоть и были в доме, но не было того, кто бы наточил их, а стариковские пораженные артритом жилистые руки с крючкообразными пальцами уже не могли совладать с ножом.

Отряхнувшись от хлебных крошек, что неприятно вонзались в иссушенную кожу, сняв с кривого гвоздя, который постоянно напоминал Афанасию об непутевом, но совестливом ученике, словно тот мальчишка с картины Решетникова.
Убедившись, что в кармане есть ломоть хлеба да фляжка с водой, он, закрыв, но не заперев деревянную дверь, направился к холму, что был в половине версты от его дома.
Каждый год последние лет пятнадцать подъем по холму давался Петровичу все труднее и труднее-он был уже проклинал тех, кто решил построить храм на холме, но Афанасий Петрович человеком был мягкосердечным и лишь приговаривал про себя.
Очутившись в лоне церкви перед до боли знакомым пюпитром, он оглядел скамейки прихожан и лишь печально вздохнул.
Скамейки пустовали уже который год, даже продавщица из ближайшего (и единственного) в поселке продовольственного магазина, если раньше заходила из солидарности к старику-особо верующей она никогда не особо не была и ограничивалась вечерней молитвой перед сном и "Ихтисом" на шее.
-Итак, начнем.-облизнув палец и перевернув пожелтевшую страницу потрепанной годами Библии.
Обычно тихий, будто постоянно извиняющийся за всех и вся голос Афанасия Петровича под сводом церкви обретала новые ноты и звучал зычно, дело ли в хорошей акустике здания или атмосфера хорошо влияла на голосовые связки старика-никто ответа не знал.

Вот раньше сидела жена его Ефросинья, тучная женщина с добрым нравом, умершая не своей смертью от чахотки-тогда Афанасию в ту холодную ночь пришлось топить буржуйку ее стулом, который жене уже не понадобится, вон там сидел его постоянный противник по шашкам Иван, младше его лет на десять, с лихо закрученными вверх усами и постоянными смешками без причины, как уехал погостить в город к дочке да сыну-так и не приехал обратно, и теперь Петрович не видел причины не превратить второй из трех стульев в топливо для печи.
Вон там, с потрескавшимся лаком, сидела семья-отец, мать и малец лет девяти, беспокойный, постоянно ерзавший как юла, с заливистым смехом и чубом каштановых волос, как начала разваливаться их хибарка, доставшаяся в наследство, так и не решились восстанавливать-навыков ведения хозяйства у них не было и не хотелось им, да и мальчишка их оказался жутким аллергиком-как весна придет, так сидит на скамье в обнимку с большой коробкой салфеток и раз в полчаса раздается смачное "Апчхи!", Матвей (так, кажется, звали ребенка-Афанасию, который помнил по именам всех своих прихожан, в последнее время стала изменять память) получал не столько болезненный, сколько неприятный тычок локтем в ребро от отца и шиканья матери.
Оглядев еще раз слабо освещенное помещение, он положил книгу с пюпитра себе в внутренний нагрудник карман и пошел к выходу, поглаживая ладонью каждую скамью, вспоминая, кто же здесь сидел в былые времена, остановившись передохнуть на ступеньках, он уселся на них и вспомнил про уже, наверно, зачерствевший ломоть хлеба и откусив кусок, принялся усердно жевать, смотря на желто-красный закат.





-Мужчина! Проснитесь!-тряс его какой-то малознакомый парень, видимо, турист-судя по огромному рюкзаку и тому, что не обращался к нему по имени, но толку с этого было мало-Афанасий Петрович уже был умер, так и не дожевав до конца свой ломоть хлеба, который упал на ногу туристу и проведя свою последнюю службу перед пустыми скамьями, где он мог увидеть разве что призраки своего прошлого, дабы не давила пустота церкви на его старое сердце.