В тысяча девятисот сорок N-ом году, в каком-то беларуском поселке, офицеру СД Гроссмайеру приснился сон. Сон имел странный характер: как через разбитое зеркало Гроссмайер видел в нем самого себя поломанным и разбитым на несколько частей. Казалось, что над ним кто то смеется или даже откровенно издевается. Будто бы те части Гроссмайера через разбитое зеркало смотрят на него чужими глазами и безвучно хихикают или, особо находчивые осколки, даже хлопают ему ладонями. Казалось при этом, что и не его это сон, а чужой, и Гроссмайера насильно в него загнали.

Он чувствовал, что скоро перед ним явится обвинитель, и споймает его за руку, и пристыдит, а потом накажет. Гроссмайеру уже было стыдно. И не было у него никакой возможности солгать. И он жалел об этом, потому что ложь могла сохранить ему лицо.
И не то чтобы из за страха не мог солгать, или мысли у него путались. Напротив, видел он все достаточно ясно. Будто бы видел все то, что надо было видеть. Но власти у него уже никакой не осталось: ни над своей рукой, ни над языком, ни над мозгом. Все части его тела совершенно разъеденились. И они были даже довольны этой свободой. А доктору только и осталось как удивляться чем же он сейчас думает и стыдится, как не своим мозгом?

Но, наконец, он оказался в какой то ветхой комнатке. Она очень напоминала ему свой рабочий кабинет, но чем то, в мелочах, она все же отличалась. Гроссмайер стоял в центре комнаты перед своим столом, заваленным бумагами и разными канцелярскими инструментами, и смотрел то себе под ноги, на подгнившие и все гадко скрипящие доски, то на потолок, который, почему то был слишком темным и даже немного неприличным.
Гроссмайер уже знал, что скоро появится обвинитель. Он так же знал, что каждая секунда отделяющая его от казни должна казаться ему вечностью. Ему особенно хотелось найти что то самое далекое и отстраненное от этого места, что то родное или что то экзотическое перед тем, как он встретится с судьей. Но не к месту у Гроссмайера зачесался нос. Доктор еще не успел от этого испугаться, как нос его уже чихнул. И из за этого последние оставшиеся мгновения перед встречей Гроссмайер провел в полнейшем трепете и страхе.

В белой рубашке с полосатыми рукавами, шаркающей подобострастной походкой в комнату вошел младший переписчик Юрген. Артистично прихрамывая, сам он при этом будто был подвешен за какую-то веревку и, иногда, казалось, что он больше был похож на марионетку чем на человека. Посмотрев удивленно на пустое кресло начальника за столом, и Гроссмайера, который стоял посреди комнаты, он с явным сопротивлением перешел через порог и остановился в дверях.
- Я принес вам бумаги на подпись, герр Гроссмайер. – сказал он.
- Садитесь.
-Что?
- Садитесь в мое кресло – невольно проговорил Гроссмайер.
Доктор был удивлен тем, что доски под переписчиком Юргеном не скрипели. И для того, чтобы не показать свой недостаток перед подчиненным, что под начальником скрипят доски, он решил не делать ни шагу при нем. Но по какой то странной мысли, он не мог допустить того, чтобы кресло начальника оставалось пустым.
-Что за бумаги, Юрген?
Юрген, сев за рабочий стол, казался после этого более дерзким и желчным чем раньше.
- Бумаги? Вчера я завершил вашу историю жизни, герр доктор.
-Что вы имеете в виду?
- Мне и моей бабушке, которой я так часто посылаю письма, крайне интересны вы, герр доктор. Я было пытался узнать о вас через знакомых и ваши записи, но вы не такой породы, чтобы подводить под анализ самого себя. Так сказать, анатомировать начиная с молекул и заканчивая душой. Вы не ведете дневники и никогда ни разу не изволили высказаться кому то о своем настоящем образе мыслей. Это мне доподлинно известно, герр доктор. По этой причине и с благой идеей я решил написать о вас в своих записках.
Переписчик Юрген сделал паузу, ожидая увидеть в глазах доктора, что тот все понимает из ранее сказанного.
- И так в этих бумагах записана вся история вашей жизни, герр доктор. От самого начала и до самого конца. Вам нужно только поставить подпись вот здесь, на странице 41-ой, где вы приказали повесить трех партизан, а четвертому партизану и переписчику Юргену приказали совершить акт насилия над своим телом и душой, то есть, самоубийство.
Доктор хотел уже подойти к столу, но вовремя опомнился, что могут заскрипеть доски. Он решил выиграть время продолжив разговор.
-Это нелепо. Я не мог приказать вам покончить с собой.
- Как раз напротив, герр доктор! – с одушевлением продолжил Юрген. – Вы интересной породы, герр доктор, интересной тем, что родственной мне. Пока вы молоды, и в вас еще есть сила, но это ненадолго, вы вешаете партизан со скуки, а не от усталости. Это потом мы с бабулей будем называть вас балбесом, который верно служит Германии, утром вешает партизан, а вечером ходит с молодой девушкой под руку в оперу. Нет, герр доктор. Вам еще не надоели бесконечные разбирательства, государственные перевороты, лизоблюдство и блюдолизство, вы еще не хотите идти на покой.
-Я?
-Да, вы, герр доктор. Вы еще молоды, еще не устали от игры, от погонь, преследований, интриг, и риска. Вам, может, только немного смелости не хватает, но, впрочем, её не хватает и мне, сразу все бросить на красную тройку в рулетке. А так, вы настоящий охотник!
-Я не охотник, вы помешаны!
-Помешан на вас – хихикнул Юрген. – Прошу прощения, я повторюсь: вы повесили троих. Это ладно, серые будни. Ну а четвертый? Что вы с ним сделали?
Юрген подождав немного, ожидая, видимо ответа, все таки продолжил.
С четвертым вы обратились с предложением. Чтобы он вышел сухим из воды он должен сбежать с места заключения ( конечно же с нашей помощью), а потом пойти шпионом в партизанский лес. Он разумеется ответил: “Не могу, герр доктор. Мы народ такой, что не можем.” Вы тогда рассердились очень и приказали отпустить его, будто бы он этих подпольщиков выдал. Забавно, конечно, что повесили их без розыску, а люди все равно поверили, что четвертый их выдал. И что вас тогда расстроило? Отчего вы рассердились тогда, герр доктор? Сущая ведь мелочишка, что он невольно стал полу-Иудой, полу-мучеником. Рассердились что вы выглядели Сатаной? Глупости, герр доктор. Вы не сатана а, так, собака. Будущий доктор Фауст, который с тоски и с несварения желудка будет приказывать бесу топить корабли. А так, будь ваша воля, вы бы и меня покусали, правда?

А этого, партизанишку, четвертого, вообще разорвали как козленка, агнца божьего. Вы ведь знаете что помереть в этом мире легче всего, и он конечно знал. Сидит себе, на вас смотрит грустным телячьим взглядом, а вы ему живот тем временем рвете.
И пусть оно дальше рвется, а меня другое злит, герр доктор. Я вами восхищаюсь и в то же время вас ненавижу. Хотите, сейчас на колени упаду а потом нож в горло? В ваше? Нет, скорее в свое.. Вы что со мною делаете?
- Ничего.. ничего не делаю.
- Об-ол-ва-ни-ва-ет-е меня, вот что! И всех других оболваниваете! Сами хороши, порода! А для того чтоб на верху оставаться, на Олимпе славы и почета, так, мягенько, можно сказать, отупляете своих же работников. Вот как! А я в азарт вошел, герр доктор. Великолепно вхожу в состояние ал-ля идиотус. Читаю ваши постановления, а, главное! Главное! переписываю их, и что же?
- Что же? Говорите!
-Вместе с партизанами вешаюсь, вот что! Весь мир в пепел, а на 45-ой странице и вы тоже в пепел!
Совершенно холодно продолжил Юрген – Теперь подойдите к столу и поставьте вашу подпись.
Внутри Гроссмайера что то внутри надломилось, и, с каждым новым шагом, вместе с треском досок, трещало его сердце. Его рука поставила на бумаге роспись, а сам он после этого упал в обморок.
Офицер СД Гроссмайер проснулся утром с плохим настроением.