— Франциско! — воскликнула она. — Как ты мог сделать это?
— По праву любви, такой же, как твоя, — спокойно ответил он, — моей любви к «Д'Анкония коппер», к духу, создавшему ее. К духу, который когда-нибудь вернется.
Дэгни сидела молча, силясь собрать все воедино, но потрясение было слишком велико. В наступившей тишине вновь раздались звуки передаваемой по радио симфонии, они доходили до Дэгни, как медленный, размеренный звук шагов. Она старалась восстановить в памяти все эти двенадцать лет: измученный юноша, ищущий утешения у нее на груди, человек, сидящий на полу и играющий в шарики, смеясь над тем, как гибнут гигантские предприятия, человек, отказавшийся ей помочь с криком: «Любимая, я не могу!», человек, поднявший в темном углу бара тост за годы, когда Себастьяну Д'Анкония приходилось выжидать…
— Франциско… все мои догадки… Я никогда не думала об этом… Не думала, что ты один из тех, кто ушел…
— Я был одним из первых.
— Я думала, они всегда исчезают.
— А разве я не исчез? Разве я не оставил тебя лицезреть дешевого повесу, вовсе не похожего на Франциско Д'Анкония, которого ты знала?
— Да… — прошептала Дэгни. — Но хуже всего было то, что я не могла поверить в это — никогда… Всякий раз, когда я смотрела на тебя, я видела Франциско Д'Анкония…
— Я знаю. И знаю, каково тебе пришлось. Я старался помочь тебе все понять, но тогда было слишком рано говорить правду. Дэгни, если бы я сказал тебе — в ту ночь или тогда, когда ты пришла проклясть меня за шахты Сан-Себастьяна, — что не трачу время зря, а разрушаю все то, что было свято для нас с тобой, — «Д'Анкония коппер», «Таггарт трансконтинентал», «Вайет ойл», «Реардэн стил», — тебе было бы проще поверить в это?
— Тяжелее, — прошептала она. — Не знаю, могу ли я смириться с этим даже сейчас. Ни с твоим самоотречением, ни с моим… Но, Франциско, — она внезапно вскинула голову и взглянула ему в лицо, — если это была твоя тайна, то из всего того ужаса, который тебе пришлось вынести, я была…
— Да, дорогая, да, ты была тяжелее всего!
Это был отчаянный крик, в котором звучали и смех, и облегчение от того, что он может наконец исповедаться о тех муках, от которых так хотелось избавиться. Он взял руку Дэгни, приложил к своим губам, потом к щеке, чтобы она не увидела на его лице отражения того, чего стоили ему эти годы.
— Если это расплата, которая… Как бы я ни заставлял тебя страдать, это — моя расплата… сознание того, что я собираюсь и должен сделать, и ожидание, ожидание… Но с этим покончено.
Он поднял глаза, улыбнулся, посмотрел на нее, и она увидела на его лице заботливую нежность, поняла, что он заметил ее отчаяние.
— Дэгни, не думай об этом. Я не считаю, что страдания извиняют меня. Какова бы ни была причина, я поступал совершенно сознательно и знал, что заставляю тебя страдать. На исправление этого уйдут годы. Забудь то, что я не выразил словами. — Она знала, что он подумал: «Забудь то, о чем сказали мои объятия». — Из всего, что мне придется сказать тебе, это я скажу в самую последнюю очередь. — Но его глаза, улыбка, пальцы на ее запястье уже сказали это. — Ты слишком много пережила, тебе пришлось многое понять и многому научиться, чтобы затянулись раны тех страданий, которых ты не заслужила. Сейчас имеет значение только то, что ты можешь восстановить силы. Мы оба свободны, свободны от этих мерзавцев, мы недосягаемы для них.
— Для этого я сюда и приехала, — тихо сказала она. — Чтобы постараться понять. Но я не могу. Это чудовищная несправедливость — отдать мир на растерзание бандитам; немыслимо жить под их властью. Я не могу ни уйти, ни вернуться. Не могу жить без работы и не могу работать, как раб. Я всегда считала, что все средства хороши, кроме капитуляции. У нас нет права на капитуляцию, и я не верю, что правильно поступили те, кто ушел. Так не воюют. Уйти значит капитулировать, остаться — тоже. Я больше не знаю, что правильно.
