>>388781 (OP)

Не вырваться уже из западни:
окутан цепью ржавою железной,
на дыбу вздернут, я висел над бездной,
и медленный огонь лизал ступни.

Я понял все: мне суждено пропасть,
шипела кожа, рвался вопль из мрака,
вгрызалась в печень жирная собака,
но я плевал в пылающую пасть.

Безумно хохотали палачи,
троились хари в жуткой круговерти,
Зоил, смеясь, напялил маску смерти
и сладострастно корчился в ночи.

Из преисподней подымался газ,
в кровавой пене мчался астероид,
в единственном глазу сверкал сфероид,
пока не вытек и последний глаз.

Слепящий луч сознания потух.
Я распадался, но не ведал страха.
«Ужо,— я хрипло возопил из праха,—
отмстит врагам неубиенный дух!»

Жаль, нынче не успею аз воздать,
сложу в мешок раздробленные кости
и с дыбы слезу, — зван сегодня в гости,
передохну, а завтра — вновь страдать...

Мне снился сон, что сплю я непробудно,
Что умер я и в грезы погружен;
И на меня ласкательно и чудно
Надежды тень навеял этот сон.

Я счастья жду, какого - сам не знаю.
Вдруг колокол - и все уяснено;
И, просияв душой, я понимаю,
Что счастье в этих звуках. - Вот оно!

И звуки те прозрачнее, и чище,
И радостней всех голосов земли;
И чувствую - на дальнее кладбище
Меня под них, качая, понесли.

В груди восторг и сдавленная мука,
Хочу привстать, хоть раз еще вздохнуть
И, на волне ликующего звука
Умчася вдаль, во мраке потонуть.

- Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!

- Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри - не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
"Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?"

И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки -
Французы тут как тут.

Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!

Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
"Пора добраться до картечи!"
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.

Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.

И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам...
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.

И молвил он, сверкнув очами:
"Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте же под Москвой,
Как наши братья умирали!"
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нам,
Все побывали тут.

Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.

Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась - как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой...

Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять...
Вот затрещали барабаны -
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.

Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри - не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!

Я люблю горизонты окраин
В пелене ядовитых дымов.
Там вздымается почва буграми,
Там встают вертикали домов.

Там в панели, как в северный берег,
Бьется ветер, взметающий хлам...
Территория новых империй
Начинается там.

Завтра примут джинсовые дети
И труда, и оружия груз.
И шагнет в эту даль, в этот ветер,
Раса новая, новая Русь.

Здравствуй, наше суровое счастье,
Сталь простора, крутой небосклон!
Катакомбные символы свастик
Освящают железобетон.

>>388781 (OP)
Стояли звери
Около двери.
В них стреляли,
Они умирали.

Но нашлись те, кто их пожалели,
Те, кто открыл зверям эти двери.
Их встретили песни и добрый смех.
Звери вошли и убили всех.

Дурачок кричит: Горит мой дом!
Помогите, люди! Караул!
Прибегают люди всем селом.
Дурачок смеется: Обманул!

Дурачок кричит: Мой дом горит!
Весь в огне он! Дым стоит столбом!
Но никто не прибежал на крик.
И сгорел у дурачка весь дом.

Пламя ветром дальше понесло
И к утру сгорело всё село.

Борис Панкин



не будет тебе воздаяний на том берегу.
ни хладного ада в награду, иным в назиданье.
лежать тебе камнем разумным - века ни гугу.
ни слова наружу, ни жеста - молчанье, молчанье.

не будет тебе ни забвенья, ни вечного сна.
все эти расклады тебя не коснутся, поскольку
отныне ты мыслящий камень на все времена.
немой обездвиженный мыслящий камень и только.




вот тебе разбитое корыто принимай судьбу
шито-крыто чита-маргарита закатай губу

осени печальные красоты отмечай в душе
небо для бездонного полета не тебе уже

засыпай до солнечного мая до иных времен
раз уж смерть тебя не принимает погружайся в сон

вынырнешь когда опять оттает злая тишина
ничего из прошлого не станет только ты одна



и на пустое место ставит слово
И. Б.

Допустим, умер Бог, а мы — за ним.
И всё, что есть, давным-давно истлело.
Впустую носим призрачное тело
И в пустоте пустое говорим.

Допустим, мы — индукционный ток,
Вибрация бессмыслицы в эфире,
Фантомный разум в иллюзорном мире,
Сон мотылька, в котором умер Бог.

Тогда к чему вся эта суета?
Бесплотные порхания над бездной?
Мой бедный Дант, сотри своё с листа.

Всё ерунда. Ты тоже ерунда.
Ты изначально не был никогда.
И все слова пусты и бесполезны.



Давай попричитаем над страной,
Что проплывает прямо подо мной,
Хронически и тяжело больная,
Своя, родная.

Что проплывает прямо под тобой.
Ты за нее смертельный принял бой.
И вот сейчас, когда дождем прольешься,
Назад вернешься.

Нам не дано ее уже спасти.
Повторно жизнь свою отдать - не светит.
Так хоть вот так, незримо, после смерти,
Сказать - прости.

Зомбоапокалипсис отменяется

огромной лирической силы
запишешь стишок и сотрёшь
зачем если ты из могилы
его не прочтёшь

к чему если всё уже было
бессильны любые слова
поднять твою плоть из могилы
ты слишком мертва



Могила или крематорий,
Какая разница, скажи?
Когда артерия в моторе
Рванет, и перестанет жить

Кусок изношенного мяса,
Что был вчера еще тобой.
И вот ты на столе распластан,
Чувак с трубой сыграл отбой,

Лежишь не в самом лучшем виде.
Прости мой ёрнический слог.
Надеюсь - свидимся в Аиде,
Даст бог. Пусть это будет бог.

Дай бог, чтоб там хоть что-то было -
Пространство, свет, любовь, печаль...
А крематорий ли, могила -
Без разницы. Прощай. Прощай.



ты утверждаешь бога нет
а богу все равно
он создал тот и этот свет
тебя нелепый твой скелет
и прочее кино

твой истерический оскал
твою смешную спесь
твой бледный вид твой жидкий кал
всё что ты в жизни накропал
благая (правда?) весть

о колченогий мизантроп
радетель мутных слов
когда тебе спроворят гроб
когда ты станешь труп
в тугих сетях судьбы улов
с твоих остывших губ

уже не прозвучит хула
под вой чертей в трубе
тебя убогого козла
в большой печи сожгут дотла
как память о тебе



лишь только лукьяненка в белом
крапивинской школы фантаст
дороден упитанным телом
и ликом изрядно мордаст

ступает по жизни вальяжно
добреющий день ото дня
а то что халтурщик неважно
и то что бездарен фигня



пойди красотка выпей йаду
убей себя апстену вша
мне ничего уже не надо
пускай ты в йобле хороша
душа твоя смердит изрядно
и в голове гумно и муть
убей себя ап стену падла
и йаду выпить не забудь



тупая пиздаа эвридика
в глухой мухосрани живет
пускай прозвучит это дико
никто эту шмазь не ебёт

поскольку уродлива сука
и мнит о себе дохуя
в мозгу её мрак и разруха
меж бедер скукоженных сухо
в утробе свернулась змея

тупая пиздаа эвридика
тупая тупая пиздаа
в глазах ее цвета индиго
не вспыхнет огонь никогда

никто не согреет запястий
её не ухватит за грудь
её задыхаясь от страсти
никто не рискнет в её пасти
клыкастой свой болт сполоснуть

о эта пиздаа эвридика
такая тупая пизда
что боги друг другу смотри-ка
сказали однажды беда

такая отвратная бикса
давайте шутить господа
пусть воды угрюмого стикса
не примут ее никогда

тупая пиздаа эвридика
с обидою смотрит на мир
а время все тикает тика-
ет время все тикает тика-
ет сонное время вей з мир

протикает всё без остатка
истает что твой леденец
пиздец эвридике несладко
пиздец эвридике пиздец




в прожорливом чреве вагона
встречает лиловый рассвет
на полке казенной,
капризный и томный, -
великий, но русский поэт.

измучен нарзаном и колой
бессонницей мается он, -
рифмует глаголы
уныло и квёло, -
типичный, кароче, гандон.

его волосатые ноги
сиротски в проходе торчат.
как будто бы строгий,
но, в целом, убогий,
ублюдочный, в сущности, взгляд.

он едет, допустим, с визитом
в далекие, скажем, места.
он быть знаменитым
хотел, но корытом
разбитым накрылась мечта.

зато есть пальцовки да бзики,
да мутный укуреный бред. -
бездарный, безликий,
гнилой, безъязыкий,
херовенький, в общем, поэт.

в прожорливом чреве вагона
трясется движению в такт
махины стотонной
капризный и томный,
напыщенный, злобный мудак.



погляди-ка эвридика
как здесь тихо боже ж мой
ну-ка водочки плесни-ка
время вмазать по одной

было муторно и мутно
станет глухо и темно
в этом небе изумрудном
в этот вечер беспробудный
где всегда одно кино

где на всех одна замутка -
трое сбоку ваших нет
скучно дико стрёмно жутко...
где мой черный пистолет?




погляди-ка эвридика
как пустынно здесь и дико
мрачный мир в густом тумане
глухо брезжит бледный свет
медяки звенят в кармане
еле слышен звон монет

погляди насколько немо
проплывает мимо тень
вон еще другая слева
в мятых латах но без шлема
(зябко, дика, плащ надень)

нам здесь тоже быть похоже
до конца небытия
оттого озноб по коже
мы с тобой теперь не больше
чем мы сами - ты да я

будем так же как и эти
тени без имен без лиц
не подобие растений
но без памяти (с ресниц
изморозь смахни, родная)
словно росчерком пера
жизнь закончилась цветная
что там дальше я не знаю
ну идем уже - пора




геронтофил сергей есенин
и алкоголик н. рубцов
холодным вечером осенним
пия дешевое винцо

сидят на лавочке у сквера
напротив вывески продмаг
два хмурых милиционера
в листву впечатывают шаг

вороны каркают сварливо
толпятся в небе облака
и вместе с сыростью с залива
приходит смертная тоска




Беспечна жизнь, волшебна и легка. -
Листок весенний, трепетный и нежный...
Я тоже думал так, пока надежде
Однажды не пришел каюк, пока

Тропа не завела за облака,
В такие небеса, где свет нездешний,
А травы трав июльских пряней... Прежде
Ловил и я свой кайф. Увы, строга,

Изменчива коварная фортуна -
Улет был чересчур необратим.
Еще чуть-чуть и выгорел бы в дым,
Бесплотный словно свет холодный, лунный...

Оставь свой гонор, страх сожми в кулак,
Когда тебя накроет отходняк.


Бредущий краем жизни пилигрим,
Летящий краем неба шар воздушный,
Язычник, виршеплет прекраснодушный,
Останься до утра - поговорим.

Ты зря сюда явился - Третий Рим
Величием своим и равнодушьем
Античному подобен, и не лучше
Людская участь в нем. - Необорим

И неподкупен город. Жрец пера,
Ударно выдающий на гора
Едва ли шедевральные творенья,

Бессмысленна неравная борьба,
Остынь, пока хранит тебя судьба,
Коснись руин и в путь, во мглу забвенья.

*

Идея, что изложена в сонете,
Достаточно прозрачна и проста:
Исследуй, братец, вертикаль листа,
Вот только вслух не надо, ибо этим

Примером могут вдохновиться дети
И, вдруг, решить, что эта красота
Забавнее рассказок про кота,
Достойнее, чем повесть о Джульетте.

Уж сколько раз тебе твердили люди:
Молчи, иначе путь твой будет труден
Усталость свалит, иль чего еще

Добавится в дороге этой скорбной.
А, впрочем, ты пацан у нас упорный.
Короче, разговор окончен, пшел!

Одно из лучших у Константиныча

Где гнутся над омутом лозы,
Где летнее солнце печет,
Летают и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод.

"Дитя, подойди к нам поближе,
Тебя мы научим летать,
Дитя, подойди, подойди же,
Пока не проснулася мать!

Под нами трепещут былинки,
Нам так хорошо и тепло,
У нас бирюзовые спинки,
А крылышки точно стекло!

Мы песенок знаем так много,
Мы так тебя любим давно -
Смотри, какой берег отлогий,
Какое песчаное дно!"

Борис Панкин

Напутственный сонет


Пойди туда, откуда труден путь
Обратно... Нет. Не так. - Возврата нету.
Дойдешь до переправы, дай монету -
Обычный медный грош. И не забудь! -

Харон не любит жадных. Проскользнуть
На шару не удастся. Что ты! Где там!
Искатели халявы, канув в Лету,
Попали так конкретно - просто жуть!

А ты не из таких. Придя к парому,
Скажи, что ты оплатишь все сполна.
Какой тут торг - невелика цена.

Удачлив будь. Велением влекомый
Дойди. И помни, что, в конце пути,
Аид тебя, как пить дать, приютит.

>>388816
добавил в свой топ. спасибо.

Вениамин Бабаджан



Пусть каждый окровавлен день
и смерть гребёт рукою жадной,
но у домов в тени прохладной
влюблённым продают сирень.

Весна не ждёт, и самый нежный
Ты светло-золотой цветок.
С тобой так ласков вихрь мятежный,
жестокий пламень не жесток.

Смиряя бушеванье бури
сердец унылых и пустых,
ты льёшь прозрачный свет лазури
в разрывы далей грозовых




Опять на гору, на простор,
Влекут тяжелые носилки.
И здесь – все то же. Между гор,
Как и в степи – кресты, могилки.

И равнодушные поют
Над каждым мертвецом молитвы.
Для каждой новой жертвы битвы
Здесь есть забвенье и приют.


*

Мирра, Вы брились? Нет?
Побрейтесь, Вы так ужасны!
Сейчас ни один корнет
Не скажет, что Вы прекрасны.

Брюнетки всегда, всегда
Будили во мне подозренье,
Что, вырасти их борода,
Весь мир пришел бы в смущенье.

Но я Вас слишком люблю,
Чтоб Вашей бородки пугаться,
А, все-таки. Мирра, молю-
Решитесь с нею расстаться!

>>388813
Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела -
Модистку с удивительно нежной душой.

>>388826
У группы Без билета есть песня на эти стихи.

В этом мире, где наша особа
Выполняет неясную роль,
Мы с тобою состаримся оба,
Как состарился в сказке король.
Догорает, светясь терпеливо,
Наша жизнь в заповедном краю,
И встречаем мы здесь молчаливо
Неизбежную участь свою.
Но когда серебристые пряди
Над твоим засверкают виском,
Разорву пополам я тетради
И с последним расстанусь стихом.
Пусть душа, словно озеро, плещет
У порога подземных ворот
И багровые листья трепещут,
Не касаясь поверхности вод.

Отцу

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать - она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер,
На эту боль нет старости, отец!
На вдовьем ложе, памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих:
Сестер и братьев, выросших в мозгу...
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! - кричу.-ты не принес нам счастья!..
Мать в ужасе мне закрывает рот.

Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.

Она не знала сказок и не пела,
Зато всегда хранила для меня
В заветном сундуке, обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то мятного коня.

Она меня молитвам не учила,
Но отдала мне безраздельно все:
И материнство горькое свое,
И просто все, что дорого ей было.

Лишь раз, когда упал я из окна,
И встал живой (как помню этот день я!),
Грошовую свечу за чудное спасенье
У Иверской поставила она.

И вот, Россия, "громкая держава",
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.

В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой - твой чудотворный гений,
И поприще - волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу...

Года бегут. Грядущего не надо,
Минувшее в душе пережжено,
Но тайная жива еще отрада,
Что есть и мне прибежище одно:

Там, где на сердце, съеденном червями,
Любовь ко мне нетленно затая,
Спит рядом с царскими, ходынскими гостями
Елена Кузина, кормилица моя.

Волга! Волга!
Ты ли глаза-трупы
Возводишь на меня?
Ты ли стреляешь глазами
Сел охотников за детьми,
Исчезающими вечером?
Ты ли возвела мертвые белки
Сел самоедов, обреченных уснуть,
В ресницах метелей,
Мертвые бельма своих городов,
Затерянные в снегу?
Ты ли шамкаешь лязгом
Заколоченных деревень?
Жителей нет — ушли,
Речи ведя о свободе.
Мертвые очи слепца
Ты подымаешь?
Как! Волга, матерью,
Бывало, дикой волчицей
Щетинившая шерсть,
Когда смерть приближалась
К постелям детей —
Теперь сама пожирает трусливо детей,
Их бросает дровами в печь времени?
Кто проколол тебе очи?
Скажи, это ложь!
Скажи, это ложь!
За пятачок построчной платы!
Волга, снова будь Волгой!
Бойко, как можешь,
Взгляни в очи миру!
Глаждане города голода.
Граждане голода города.

Москва, остров сытых веков
В волнах голода, в море голода,
Помощи парус взвивай.
Дружнее, удары гребцов!

О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами,
Как в парк повернувший последний трамвай, —
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
Сломалась в дороге твоя колесница,
На юг улетела последняя птица,
Последний ушел из Невы теплоход.
Я вышел на Мойку: зима настает.
Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
Снежок выпадает на город туманный.
Замерз на афише концерт фортепьянный.
Пружины дверной глуховатый щелчок.
Последняя рифма стучится в висок.
Простимся без слов, односложно и сухо.
И музыка медленно выйдет из слуха,
Как после купанья вода из ушей,
Как маленький, теплый, щекотный ручей.

Скачет ли свадьба в глуши потрясенного бора,
Или, как ласка, в минуты ненастной погоды
Где-то послышится пение детского хора,-
Так - вспоминаю - бывало и в прежние годы!

Вспыхнут ли звезды - я вспомню, что прежде
блистали
Эти же звезды. А выйду случайно к парому,-
Прежде - подумаю - эти же весла плескали...
Будто о жизни и думать нельзя по-другому!

Ты говоришь, говоришь, как на родине лунной
Снег освещенный летел вороному под ноги,
Как без оглядки, взволнованный, сильный и юный,
В поле открытое мчался ты вниз по дороге!

Верил ты в счастье, как верят в простую удачу,
Слушал о счастье младенческий говор природы,-
Что ж, говори! Но не думай, что, если заплачу,
Значит, и сам я жалею такие же годы.

Грустные мысли наводит порывистый ветер.
Но не об этом. А вспомнилось мне, что уныло
Прежде не думал: "Такое, мне помнится, было!"
Прежде храбрился: "Такое ли будет на свете!"

Вспыхнут ли звезды - такое ли будет на свете! -
Так говорил я. А выйду случайно к парому,-
"Скоро,- я думал,- разбудят меня на рассвете,
Как далеко уплыву я из скучного дому!.."

О, если б завтра подняться, воспрянувши духом,
С детскою верой в бессчетные вечные годы,
О, если б верить, что годы покажутся пухом,-
Как бы опять обманули меня пароходы!..

КОЛОКОЛЬЧИК

Улеглася метелица... путь озарен...
Ночь глядит миллионами тусклых очей...
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!

Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призрак луны
Смотрит в душу мою - и былую печаль
Наряжает в забытые сны.

То вдруг слышится мне - страстный голос поет,
С колокольчиком дружно звеня:
"Ах, когда-то, когда-то мой милый придет -
Отдохнуть на груди у меня!

У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской кровать!..

У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт,
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга - лампада горит,
И, когда я дремлю, мое сердце не спит
Все по нем изнывая тоской".

То вдруг слышится мне, тот же голос поет,
С колокольчиком грустно звеня:
"Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет
И, ласкаясь, обнимет меня!

Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растет только вишня одна,
Да и та за промерзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..

Что за жизнь!.. полинял пестрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому - милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого, что мне весело с ним!.."

Спасибо за стихи!

>>388920
не стал писать авторов, для дополнительного удовольствия от отгадывания.

Я первым пал в бою под Мишенери-Ридж.
Когда мне в сердце пуля залетела,
Я пожалел, что не остался дома,
Не сел в тюрьму за то, что крал свиней
У Карла Теннери, а взял да убежал
На фронт сражаться.
Уж лучше тыщу дней сидеть у нас в тюрьме,
Чем спать под мраморным крылатым истуканом,
Спать под плитой гранитной, где стоят
Слова «Pro patria» ..
Да что же они значат?

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он нудит нас и просит...
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, –
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

Два голоса

1

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы - молчат и оне.

Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.

2

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто ратуя пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

Далекий друг, пойми мои рыданья,
Ты мне прости болезненный мой крик.
С тобой цветут в душе воспоминанья,
И дорожить тобой я не отвык.

Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?

Где ж это всё? Еще душа пылает,
По-прежнему готова мир объять.
Напрасный жар! Никто не отвечает,
Воскреснут звуки - и замрут опять.

Лишь ты одна! Высокое волненье
Издалека мне голос твой принес.
В ланитах кровь, и в сердце вдохновенье.-
Прочь этот сон,- в нем слишком много слез!

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!

Из бездны морской белоглавая встала
Волна, и лучами прекрасного дня
Блестит, подвижная громада кристалла,
И тихо, качаясь, идет на меня.
Вот, словно в раздумьи, она отступила,
Вот берег она под себя покатила
И выше сама поднялась, и падет;
И громом, и пеной пучинная сила,
Холодная, бурно меня обхватила,
Кружит, и бросает, и душит, и бьет,
И стихла. Мне любо. Из грома, из пены
И холода - легок и свеж выхожу,
Живее мои выпрямляются члены,
Вольнее дышу, веселее гляжу
На берег, на горы, на светлое море.
Мне чудится, словно прошло мое горе,
И юность такая ж, как прежде была,
Во мне встрепенулась, и жизнь моя снова
Гулять, распевать, красоваться готова
Свободно, беспечно - резва, удала.

Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной...
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И Сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.

ЗАВЕЩАНИЕ

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж... Да что? Моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был,
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых...
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна...
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит... Всё равно
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей, —
Пускай она поплачет...
Ей ничего не значит!

Те стихи, что выучил буду записывать. Думал буду как безруков, а получилось максимум дюжев. По дикции покритикуйте, только по существу.
http://vocaroo.com/i/s1Zx3biXR2BD

>>389373
Дикция норм, поработай над интонированием.
Как сам воспринимаешь свой голос в записи?

Советую стих "не выходи из комнаты" Бродсково. Там типа про битардов тебе должно понравится.

>>389373
>Думал буду как безруков
Так почему же ты шепчешь? Стесняешься кого?
https://www.youtube.com/watch?v=6K3wf8O1_qg

Тело твое молодое, ржаное
благословенно, как счастье земное.
Что же так ноет, что же так ноет
сердце мое, утомленное зноем!

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.

Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.

Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?

Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.

За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.

И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка,—
Встанет утро победы торжественной
На века.

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня — но спал я мёртвым сном.

И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.

Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй

Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном,
в Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили из мрамора и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они споткнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит
протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.

Я любил поджигать кадиллаки,
Хоть и был я не очень богат,
Но буржуи, такие собаки,
Норовили всучить суррогат.

"Подожги, - говорили, - Вадюша,
Хоть вот этот поганенький джип." -
"Нет, давай кадиллак, дорогуша,
Если ты не петух, а мужик".

И обиделись вдруг богатеи,
Что какой-то пьянчуга-поэт
Вытворяет такие затеи,
А они, получается, нет.

Да, ни в чём не терпел я отказа,
Власть я шибко большую имел,
Ведь чесались сильней, чем от сглаза,
От моих пиитических стрел.

Знали, твари, что если вафлёром
И чмарём обзовёт их поэт,
То покроет навеки позором
И заставит смеяться весь свет.

И боялись меня хуже смерти
Все министры, менты и воры,
А потом сговорились ведь, черти,
И отрыли свои топоры.

Дали денег, приказ подмахнули
И услали меня в Парагвай.
Стал я там атташе по культуре,
А работа - лишь пей-наливай.

Познакомился с девкой хорошей.
Хуанитою звали её,
Часто хвост ей и гриву ерошил,
Загоняя под кожу дубьё.

Но ревнива была, асмодейка,
И колдунья была, вот те крест,
И при мне угрожала всем девкам,
Что парша у них сиськи отъест.

Целый год остальные мучачи
За версту обходили меня.
И тогда Хуаниту на даче
Утопил я. Такая фигня.

Вот иду я однажды по сельве
С негритянкой смазливой одной,
Запустил пятерню ей в кудель я
И притиснул к платану спиной.

Ну-ка думаю, чёрная стерлядь,
Щас ты мне соловьем запоёшь.
Вдруг откуда-то из-за деревьев
Просвистел ржавый кухонный нож

И вонзился девчоночке в горло -
Кровь мне брызнула прямо в лицо,
И нечистая сила попёрла
Из густых парагвайских лесов.

Мчатся три одноногих гаучо
На скелетах своих лошадей,
Ведьмы, зомби и Пако Пердуччо,
Выгрызающий мозг у людей,

И под ручку с бароном Субботой,
Жгучий уголь в глазах затая,
Вся в пиявках и тине болотной,
Хуанита шагает моя...

В общем, съели меня, растерзали,
Не нашлось ни костей, ни волос,
Лишь от ветра с платана упали
Мой ремень и обгрызенный нос.

В Парагвае меня схоронили,
Там, в провинции Крем-де-кокос.
В одинокой и скорбной могиле
Мой курносый покоится нос.

В полнолуние он вылезает,
Обоняя цветы и плоды,
И к девчонкам в постель заползает,
Чтоб засунуть себя кой-куды.

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый,
Разобьется с треском,
и в потемки
Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя!

Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашел
Все равно.

Год двадцатый.
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб, —
И не встать под огнем у шестого кола.

Полк
Шинели
На проволоку побросал, —
Но стучит над шинельным сукном пулемет,
И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
— Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Есть в военном приказе
Такие слова!
Но они не подвластны
Уставам войны.
Есть —
Превыше устава —
Такие права,
Что не всем,
Получившим оружье,
Даны...

Сосчитали штандарты побитых держав,
Тыщи тысяч плотин
Возвели на реках.
Целину подымали,
Штурвалы зажав
В заскорузлых
Тяжелых
Рабочих
Руках.

И пробило однажды плотину одну
На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.
И пошли головные бригады
Ко дну,
Под волну,
На морозной заре
В декабре.

И когда не хватало
«...Предложенных мер...»
И шкафы с чертежами грузили на плот,
Еле слышно
сказал
молодой инженер:
— Коммунисты, вперед!.. Коммунисты, вперед!

Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
«Мессершмидты» плеснули бензин в синеву, —
И не встать под огнем у шестого кола.

Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях
Закопанных в пашни КВ
Высыхали тяжелые капли дождя.

И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда
еле слышно
сказал
командир:
— Коммунисты, вперед!.. Коммунисты, вперед!

Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В мае
Прошли у древка...

Под февральскими тучами —
Ветер и снег,
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля...

Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Или там, где кипенье великих работ,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
— Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
1947

В глубине Украины,
На заброшенной станции,
Потерявшей название от немецкого снаряда,
Возле умершей матери - черной и длинной -
Окоченевала девочка
У колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.

В золу от костра,
Розовую, даже голубую,
Где сдваивались красные червячки,
Из серой тюремной наволочки
Он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась
К овалу
Теплого света
И начала спать,
Человек ушел - привычно устало,
А огонь стихи начинал листать.

Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои
Марсианские
Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.
Так медведи
В берлогу вжимаются до поры,
Чтобы затравленными
Напоследок
Пойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.

Его лицо, как бы кубистом высеченное:
Углы косые скул,
Глаза насквозь,
Темь
Наполняла въямины,
Под крышею волос
Излучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная,
бесхлебная,
бесплодная
Судьба
(Поскольку рецензентам верить) -
Вот
Эти строчки,
Что обменяны на голод,
Бессонницу рассветов - и
На смерть:
(Следует любое стихотворение Хлебникова)

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!

1-ый. Я конский череп, я на липе.
Вот белены напиток — выпей.
2-ой. Я в щеголя одежде: воздух,
Ничто, ничто, но тень на звездах.
3-ий. Бег крови я, текут чернила,
Меня чернильница пленила.
4-ый. Я только в зеркале живу,
Когда сверкает наяву.
5-ый. Кто я? Любовной лютни зой,
И мой стакан блестит слезой.
6-ой. Я оценил всё за пятак
И осужден иметь пятак.
7-ой. Я про судьбу твержу, как дятел,
Мне говорят: «Давно ты спятил».
8-ой. Давно просил: мне туловища нет ли?
Давно я пел про плаху и про петли.
9-ый. Священных чисел ясный кнезь,
Себя в тростник засую: грезь!
10-ый. Мой дух за морем носят две при,
Меня на суше рвали вепри.
11-ый. Я золотистее загара,
Струй ядовитее угара.
12-ый. Я сапожком одел чуму
И в путь иду искать куму.
13-ый. В моей ладони горстка
Равно смертельного напёрстка.
14-ый. А я вам дам знакомый облик
На той сухой и бурой вобле.
15-ый. И я, забыв свой образ облый,
Живу на даче внутри воблы.
16-ый. Чешуей блестя плотвы,
Я воскликнула: тут вы!
17-ый. Я с перьями в шлеме число,
Я парус ищу и весло.
18-ый. Гнусавлю я, прыгаю, квакаю.
Кажусь я ненужной ломакою.
19-ый. Я смотрю на всех пилой,
Я немного плохой и гнилой.
20-ый. А я в лукошке, где тухлые яйца,
О, зрители, меня ловите глазами зайца.
21-ый. Скоро меня под решетку и в замок.
Я дикое бешенство самок.
22-ой. Хоть без телес, мы люди — люд
Морозных слюд.
23-ий. Мы вреды, мы бреды
Ужасной победы.
24-ый. А я, а я простуда
И к вам пришел оттуда.
25-ый. Я изнуренная веками кляча.
Зачем я -- я, скажите, для ча?
26-ой. Людским челном в объятьях смерча
К вам прихожу, ваш сон поперча!
27-ой. Икотою древней велик,
На всё я отвечу вам: ик!
28-ой. Я ха-ха-ха и хи-хи-хи,
А изредка проще, простое апчхи!
29-ый. Я как жаба приятна,
Иногда не понятна.
30-ый. Я к вам ползу в припляске корч,
Одетый язвами из порч.
31-ый. Ночи сумрак наши шлемы.
Все мы немы.
32-ой. Мы храп и хрип,
Шелест, шум и сип.
33-ий. Храпеть, хрипеть,
Урчать, ворчать,
Рыдать, стонать,
Свистеть, шипеть.
О! А! А! О!

Голосят воробьи на мостовой,
Смеется грязная улица…
На углу постовой –
Мокрая курица.
Небо серо, как пепел махры,
Из ворот плывет запах помой.
Снявши шлем, на углу постовой
Гладит дланью вихры.
У кафе – шпана:
– Папирос «Зефир», «Осман»!
Из дверей идет запах вина.
У дверей – «Шарабан».
Лишь одни воробьи голосят,
Возвещая о светлой весне.
Грязно-серые улицы спят
И воняют во сне.

Сначала поезда, как бы во сне,
Катились, отдаваясь длинным, гулким -
Стоверстым эхом.
О свиданье, дне -
Заранее известно было мне,
Мы совершали дачные прогулки,
Едва догадываясь о весне.
Весна же просто нежилась пока
В твоих глазах.
В твоих глазах зеленых
Мелькали ветви, небо, облака -
Мы ехали в трясущихся вагонах.
Так мир перемещался на оси
Своей согласно общему движенью
У всех перед глазами.
Колеси,
Кровь бешеная, бей же без стесненья
В ладони нам, в сухой фанер виска.
Не трогая ничем, не замечая
Раздумья, милицейского свистка -
Твой скрытый бег, как целый мир, случаен.
И разговор случаен... И к ответу
Притянут в нем весь круг твоих забот,
И этот день, и пара рваных бот,
И даже я - все это канет в Лету.
Так я смеюсь. И вот уж, наконец,
Разлучены мы с целым страшным веком, -
Тому свидетель ноющий слепец
С горошиной под заведенным веком.
Ведь он хитрил всегда. И даже здесь
В моих стихах. Морщинистым и старым
Он два столетья шлялся по базарам -
И руку протянул нам...
- Инга, есть
Немного мелочи. Отдай ему ее, -
Ведь я тебя приобретал без сдачи.
Клянусь я всем, что видит он с мое.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тормоза... И кунцевские дачи.
Вот отступленье: ясно вижу я,
Пока весна, пока земля потела,
Ты счастие двух мелких буржуа,
Республика, ей-богу, проглядела.
И мудрено ль, что вижу я сквозь дым
Теперь одни лишь возгласы и лица.
Республика, ты разрешила им
Сплетать ладони, плакать и плодиться.
Ты радоваться разрешила. Ах!
А если нет? Подумаешь - обида!
Мы погрешим, покудова монах
Еще нам индульгенции не выдал.

Но ты... не понимаешь слов, ты вся,
До перышка, падений жаждешь снова
И, глазом недоверчиво кося,
С себя старье снимаешь и обновы.
Но комнатка. Но комнатка! Сам бог.
Ее, наверно, вымерял аршином -
Она, как я к тебе привыкнуть смог,
Привыкла к поздравленьям матершинным.
Се вызов совершенству всех Европ -
Наполовину в тишину влюбленный,
Наполовину негодующий... А клоп
Застынувший, как поп перед иконой!
А зеркальце разбитое - звездой.
А фартучек, который не дошила...
А вся сама ты излучаешь зной...
Повертываюсь. Я тебя не знал
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
До этих пор. Обрызганная смехом,
Просторная, как счастье, - белизна,
Меж бедер отороченная мехом.
Лебяжьей шеей выгнута рука,
И алый след от скинутых подвязок...
Ты тяжела, как золото, легка,
Как легкий пух полузабытых сказок.
Исчезло все. И только двое нас.
По хребтовине холодок, но ранний,
И я тебя, нацеливаясь, враз
Охватываю вдруг по-обезьяньи.
Жеманница! Ты туфель не сняла.
Как высоки они! Как высоко взлетели!
Нет ничего. Нет берега и цели.
Лишь радостные хриплые тела
По безразличной мечутся постели.
Пускай узнает старая кровать
Двух счастий вес. Пусть принимает милость
Таить, молчать и до поры скрывать,
Ведь этому она не разучилась.

Ага, кричишь? Я научу забыть,
Идти, бежать, перегонять и мчаться,
Ты не имеешь права равной быть,
Но ты имеешь право задыхаться.
Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь,
Для нас, для окаянных, обреченных.
Да здравствуют наездники пустынь,
Взнуздавшие коней неукрощенных!
Да здравствует!.. Еще, еще... И бред
Раздвинутый, как эти бедра... Мимо
Пусть волны хлещут, пусть погаснет свет
В багровых клочьях скрученного дыма,
Пусть слышишь ты. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как рассветало рано.
Тринадцатое? Значит, быть беде!
И мы в плену пустяшного обмана,
Переплелись, не разберешь - кто где...
- Плутовка. Драгоценная. Позор.
Как не крути, - ты выглядишь по-курьи. -
Целуемся. И вот вам разговор.
Лежим и, переругиваясь, курим.

Тянется ужин.
Блещет бокал.
Пищей нагружен,
Я задремал.

Вижу: напротив
Дама сидит.
Прямо не дама,
А динамит!

Гладкая кожа.
Ест не спеша...
Боже мои, Боже,
Как хороша!

Я поднимаюсь
И говорю:

- Я извиняюсь,
Но я горю!

Без одежды и в одежде
Я вчера Вас увидал,
Ощущая то, что прежде
Никогда не ощущал.

Над системой кровеносной,
Разветвленной, словно куст,
Воробьев молниеносней
Пронеслася стая чувств

Нет сомнения - не злоба,
Отравляющая кровь,
А несчастная, до гроба
Нерушимая любовь.

И еще другие чувства,
Этим чувствам имя - страсть!
- Лиза! Деятель искусства!
Разрешите к Вам припасть!

Что значит жить на планете,
На которой почти всё забыто,
Видеть пропасть меж новым светом
И Россией, кровью умытой?

Всюду слышится лепет вздорный
Вросших в землю, спасая шкуру.
Ну а я обрубаю корни,
Защищая свою культуру.

Что значит родиться в России
С пониманием и талантом?
Это значит лететь в небо синее
Сквозь кордоны быков-атлантов

А иначе ты станешь дрянью
С пластмассовыми глазами
И умрёшь от непонимания
Словно трус, теряющий знамя

Что значит сломать свои кости
Об основы двадцатого века?
Это значит найти свой остров
И любимого человека

Это значит наследовать Землю
И построить на ней свой Китеж,
Распахнув ногой двери в келью,
И увидеть то, что не увидишь.

Одиноко зимой обезьяне,
Прёт ледник - все твари по норам
И питаются светлыми снами,
Где ты жив и двигаешь горы

Глупый лётчик, вошедший в сговор
С облаками, поющими рэггей
Ты цепляешь взглядом просторы
Над Землёю, а в небе, а в небе...

В небе смеётся звонко мама для мамонтёнка
Мудрости древней и нового счастья шпионка.

>>388781 (OP)
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных

>>390666
олубые глаза и горячая лобная кость —
Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару — юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок...

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец...

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Часто пишется казнь, а читается правильно — песнь,
Может быть, простота — уязвимая смертью болезнь?

Прямизна нашей речи не только пугач для детей —
Не бумажные дести, а вести спасают людей.

Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Небывалые стихи творя.
Я без бочки Диогена диогеннее:
Сам себя нашел без фонаря.

Знаю: души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина.
Даже я отрекся от ошибок -
Вот какие нынче времена.

Знаю я, что ничего нет должного...
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки тогда бы рисовал.

Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый - век необычайный.
Чем эпоха интересней для историка,
Тем она для современника печальней!

Человек привыкает
Ко всему, ко всему.
Что ни год получает
По письму, по письму.

Это в белом конверте
Ему пишет зима.
Обещанье бессмертья -
Содержанье письма.

Как красив её почерк!
Не сказать никому.
Он читает листочек
И не верит ему.

Зимним холодом дышит
У реки, у пруда.
И в ответ ей не пишет
Никогда, никогда.

Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным и красным.

Какая мука, благодать
Сидеть с закушенной губою,
Раз десять на день умирать
И говорить с самим собою.

Какая жизнь - сходить с ума!
Как тень, по комнате шататься!
Какое счастье - ждать письма
По месяцам - и не дождаться.

Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на всё согласен?
Он равнодушен и жесток.
Зато воистину прекрасен.

Что с горем делать мне моим?
Спи, с головой в ночи укройся.
Когда б я не был счастлив им,
Я б разлюбил тебя, не бойся!

>>388826
Любимый стих уже много лет

Сентябрь выметает широкой метлой
Жучков, паучков с паутиной сквозной,
Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,
На сломанных крыльях разбитых стрекоз,
Их круглые линзы, бинокли, очки,
Чешуйки, распорки, густую пыльцу,
Их усики, лапки, зацепки, крючки,
Оборки, которые были к лицу.

Сентябрь выметает широкой метлой
Хитиновый мусор, наряд кружевной,
Как если б директор балетных теплиц
Очнулся и сдунул своих танцовщиц.
Сентябрь выметает метлой со двора,
За поле, за речку и дальше, во тьму,
Манжеты, застежки, плащи, веера,
Надежды на счастье, батист, бахрому.

Прощай, моя радость! До кладбища ос,
До свалки жуков, до погоста слепней,
До царства Плутона, до высохших слез,
До блеклых, в цветах, элизейских полей!

Сентябрь горит,
Убийца плачет...

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

СОН

Я ли свой не знаю город?
Дождь пошел. Я поднял ворот.
Сел в трамвай полупустой.
От дороги Турухтанной
По Кронштадтской... вид туманный.
Стачек, Трефолева... стой!

Как по плоскости наклонной,
Мимо темной Оборонной.
Все смешалось... не понять...
Вдруг трамвай свернул куда-то,
Мост, канал, большого сада
Темень, мост, канал опять.

Ничего не понимаю!
Слева тучу обгоняю,
Справа в тень ее вхожу,
Вижу пасмурную воду,
Зелень, темную с исподу,
Возвращаюсь и кружу.

Чья ловушка и причуда?
Мне не выбраться отсюда!
Где Фонтанка? Где Нева?
Если это чья-то шутка,
Почему мне стало жутко
И слабеет голова?

Этот сад меня пугает,
Этот мост не так мелькает,
И вода не так бежит,
И трамвайный бег бесстрастный
Приобрел уклон опасный,
И рука моя дрожит.

Вид у нас какой-то сирый.
Где другие пассажиры?
Было ж несколько старух!
Никого в трамвае нету.
Мы похожи на комету,
И вожатый слеп и глух.

Вровень с нами мчатся рядом
Все, кому мы были рады
В прежней жизни дорогой.
Блещут слезы их живые,
Словно капли дождевые.
Плачут, машут нам рукой.

Им не видно за дождями,
Сколько встало между нами
Улиц, улочек и рек.
Так привозят в парк трамвайный
Не заснувшего случайно,
А уснувшего навек.

Уже второй. Должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
мне незачем тебя будить и беспокоить.
Как говорят, инцидент исперчен.
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете. И не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.
Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаешь и говоришь
векам, истории и мирозданью.

Наступает рассвет я люблю тебя в жилах моих
еще ночь
Я всю ночь смотрел на тебя
Мне так много еще предстоит угадать
Я в спасительность сумрака верю
Он вручает мне власть
Окутать любовью тебя
Разжечь в тебе жажду
Жить в глубинах моей неподвижности
Твою сущность раскрыть
Избавленье тебе принести и тебя потерять
Днем невидимо пламя.

Ты уйдешь и откроются двери в рассвет
Ты уйдешь и откроются двери в меня.

К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
А подо мной внизу ночное небо
А на мою ладонь легли равнины
В недвижности двойного горизонта
К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
Ищу тебя за гранью ожиданья
За гранью самого себя
Я так тебя люблю что я уже не знаю
Кого из нас двоих здесь нет.

ПОЕДИНОК
1933
К нам в гости приходит мальчик
Со сросшимися бровями,
Пунцовый густой румянец
На смуглых его щеках.
Когда вы садитесь рядом,
Я чувствую, что меж вами
Я скучный, немножко лишний,
Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут.
Как много огня теперь в них!
А как они были тусклы...
Откуда же он воскрес?
Ах, этот румяный мальчик!
Итак, это мой соперник,
Итак, это мой Мартынов,
Итак, это мой Дантес!

Ну что ж! Нас рассудит пара
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Два вежливых секунданта,
Под горкой - два экипажа,
Да седенький доктор в черном,
С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!
Над нами шумит эпоха,
И разве не наше сердце -
Арена ее борьбы?
Виновен ли этот мальчик
В проклятых палочках Коха,
Что ставило нездоровье
В колеса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,
Из тех, чья лихая стайка
Забила на стадионе
Испании два гола.
Как мягко и как свободно
Его голубая майка
Тугие гибкие плечи
Стянула и облегла!

А знаешь, мы не подымем
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Я лучше приду к вам в гости
И, если позволишь, даже
Игрушку из Мосторгина
Дешевую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровый
Покоится в колыбели.
Он важно пускает слюни,
Вполне довольный собой.
Тебя ли мне ненавидеть
И ревновать к тебе ли,
Когда я так опечален
Твоей морщинкой любой?

Ученье – свет, а неученье – тьма –
Вот истина, полезная весьма.
Кто понимает это с малых лет,
Тот поступает в университет.
Но мимо едет Афанасий Фет,
И он плюёт на университет
И с лёгким сердцем следует во тьму,
Откуда нет возврата никому.
А ты учись и помни: ты не Фет,
Чтобы плевать на университет...

Ускользающей цели
Обольщающий свет,
И ревнивой метели
Угрожающий бред...

Или время крылато?
Или сил нет во мне?
Всё, чем жил я когда-то,
Словно было во сне.

Замыкаются двери,
И темнеет кругом,
И утраты, потери,
И бессильно умрем.

Истечение чую
Холодеющих сил,
И тоску вековую
Беспощадных могил.

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна берёзового ситца
Не заманит шляться босиком.

Дух бродяжий, ты всё реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

мало годноты
Бамп

Седые тайны мирозданья
Нам не постичь путем наук.
Здесь не поможет ключ познанья,
Все снова выскользнет из рук.

Мыслитель, позабудь свой вывод.
Ну что твоя изменит мысль?
Зачем слону педальный привод?
Увы, не в том ты ищешь смысл!

Не рассчитают инженеры,
И математики слабы,
И физики не знают меры
Рассчета происков судьбы.

Еще никто не дал ответа
На все вопросы слова "как".
Но я открою тайну эту:
На все один ответ: "Хуяк!"

Хуяк - и возвелись плотины,
Хуяк - воздвиглись города,
Хуяк - и тонут бригантины,
Хуяк - и падает звезда.

Хуяк - и самолет разбился,
Хуяк - и перерыли путь,
Хуяк - и ты на свет родился,
Нет-нет, да сдохнешь как-нибудь...

Хуяк - великая причина,
Хуяк - основа всех основ.
Не властна времени пучина
Над грандиознейшим из слов!

И если чей-то взгляд печальный
Тебя с надрывом спросит "как?!"
Ответь достойно и тотально
Все объясняющим "ХУЯК!!!"

это вайп?

Некрасивая девочка

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.


Вставали солнце и луна

И чокались со мной.

И повторял я имена,

Забытые землёй.

>>392113
Что ж ты со мной делаешь, сукин сын. Каждый раз щемит что-то внутри.

>>392113
МОЧЕРАТОР!! ЦОПЭ!

>>392296
>>392313
Эка, тред кто-та читает. Я думал мы с Опом друг другу стихи скидываем.

>>392316
Я вам даже эпиграмму принес, от избытка чувств к Заболоцкому:

У поэтов жребий странен,
Слабый сильного теснит.
Заболоцкий безымянен,
Безыменский именит.

>>392319
Я Заболоцкого зауважал после истории с "капитаном Лебядкиным".

>>392324
А я после "Истории моего заключения", наверное, хотя с ней я уже после стихов ознакомился.
>Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали…

>>392332
Да, Уважуха, и ведь после лагеря он не просто доживал, а написал свои самые известные стихи, переложение Слова о полку Игореве. А как тебе из раннего "Безумный волк"?

Кого ты ждёшь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.

Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.

Ты женщина – а это ветер вольности...
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.

Для того, кто по прежнему молод,
Я во сне напою лошадей.
Мы поскачем во Францию – город
На руины великих идей.

Мы дорогу найдём по светилам,
Хоть светила сияют не нам.
Пропылим по забытым могилам,
Прогремим по священным камням.

Нам чужая душа - не потёмки
И не блеск Елисейских Полей
Нам едино, что скажут потомки
Золотых потускневших людей

Только русская память легка мне
И полна как водой решето.
Но чужие священные камни,
Кроме нас, не оплачет никто…

1980

Владимир Набоков

Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я, и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной.

Если вдуматься, это как дымка волны
между мной и тобой, между мелью и тонущим;
или вижу столбы и тебя со спины,
как ты прямо в закат на своем полугоночном.

Ты давно уж не я, ты набросок, герой
всякой первой главы, а как долго нам верилось
в непрерывность пути от ложбины сырой
до нагорного вереска.

1938

Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной.
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной.

Глушь стала ниже и светлее,
В кустах свалялася трава,
И, под дождем осенним тлея,
Чернеет тёмная листва.

А в поле ветер. День холодный
Угрюм и свеж — и целый день
Скитаюсь я в степи свободной,
Вдали от сел и деревень.

И, убаюкан шагом конным,
С отрадной грустью внемлю я,
Как ветер звоном однотонным,
Гудит-поет в стволы ружья.

1889

>>392316
Я читаю. Тут даже комментарий пафосный не напишешь, на фоне таких-то стихов. Спасибо

НЕРАЗРЕШИМАЯ ЗАДАЧА

Добившись благосклонности
одной дамы, герцог Филипп
Добрый так пленился ее золотыми
волосами, что основал в их честь
Орден Золотого Руна.

Из старинной хроники

Один не столько злой, сколь черномазый бес,
Большой шутник, охотник до чудес,
Помог влюбленному советом.
Назавтра тот владел любви своей предметом.
По договору с бесом наш герой
Любви пленительной игрой
Мог до отказа насладиться.
Бес говорил: “Строптивая девица
Не устоит, ты можешь верить мне.
Но знай: в уплату сатане
Не ты служить мне станешь, как обычно,
А я тебе. Ты мне даешь наказ,
Я выполняю самолично
Все порученья и тотчас
Являюсь за другими. Но у нас
Условие с тобой — одно на каждый раз:
Ты должен быстро говорить и прямо,
Не то прощай твоя красотка дама.
Промедлишь — и не видеть ей
Ни тела, ни души твоей.
Тогда берет их сатана по праву,
А сатана уж их отделает на славу”.
Прикинув так и сяк, вздыхатель мой
Дает согласие. Приказывать — не штука,
Повиноваться — вот где мука!
Их договор подписан. Наш герой
К своей возлюбленной спешит и без помехи
С ней погружается в любовные утехи,
Возносится в блаженстве до небес,
Но вот беда: проклятый бес
Торчит всегда над их постелью.
Ему дают одну задачу за другой:
Сменить июльский зной метелью,
Дворец построить, мост воздвигнуть над рекой.
Бес только шаркнет, уходя, ногой
И тотчас возвращается с поклоном.
Наш кавалер счет потерял дублонам,
Стекавшимся в его карман.
Он беса стал гонять с котомкой в Ватикан
За отпущеньями грехов, больших и малых.
И сколько бес перетаскал их!
Как ни был труден или долог путь,
Он беса не смущал ничуть.
И вот мой кавалер уже в смятенье,
Он истощил воображенье,
Он чувствует, что мозг его
Не выдумает больше ничего.
Чу!.. что-то скрипнуло... Рогатый? И в испуге
Он обращается к подруге,
Выкладывает ей что было, все сполна.
“Как, только-то? — ему в ответ она.—
Ну, мы предотвратим угрозу,
Из сердца вытащим занозу.
Велите вы ему, когда он вновь придет,
Пусть распрямит вот это вот.
Посмотрим, как пойдет у дьявола работа”.
И дама извлекает что-то,
Едва заметное, из лабиринта фей,
Из тайного святилища Киприды,—
То, чем был так пленен властитель прошлых дней,
Как говорят, видавший виды,
Что в рыцарство возвел предмет забавный сей
И Орден учредил, чьи правила так строги,
Что быть в его рядах достойны только боги.
Любовник дьяволу и молвит: “На, возьми,
Ты видишь, вьется эта штука.
Расправь ее и распрями,
Да только поживее, ну-ка!”
Захохотал, вскочил и скрылся бес.
Он сунул штучку под давильный пресс.
Не тут-то было! Взял кузнечный молот,
Мочил в рассоле целый день,
Распаривал, сушил и в щелочь клал и в солод,
На солнце положил, а после —в тень:
Испробовал и жар и холод.
Ни с места! Проклятую нить
Не разогнешь ни так, ни эдак.
Бес чуть не плачет напоследок —
Не может волос распрямить!
Напротив: чем он дольше бьется,
Тем круче завитушка вьется.
“Да что же это может быть? —
Хрипит рогач, на пень садясь устало.—
Я в жизни не видал такого матерьяла,
Тут всей латынью не помочь!”
И он к любовнику приходит в ту же ночь.
“Готов оставить вас в покое,
Я побежден и это признаю.
Бери-ка штучку ты свою,
Скажи мне только: что это такое?”
И тот в ответ: “Сдаешься, сатана!
Ты что-то быстро потерял охоту!
А я бы мог всем бесам дать работу,
У нас ведь эта штучка не одна!”

МОЙ ПОРТРЕТ

Когда в толпе ты встретишь человека,
‎Который наг;
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
‎Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке;
‎Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, —
‎Знай: это я!
Кого язвят со злостью вечно новой,
‎Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
‎Безумно рвёт;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —
‎Знай: это я!..
В моих устах спокойная улыбка,
‎В груди — змея!

Рассвело, щебечут птицы
Под окном моей темницы;
Как на воле любо им!
Пред тюрьмой поют, порхают,
Ясный воздух рассекают
Резвым крылышком своим.
Птицы! Как вам петь не стыдно,
Вы смеетесь надо мной.
Ах! теперь мне всё завидно,
Даже то завидно мне,
Что и снег на сей стене,
Застилая камень мшистый,
Не совсем его покрыл.
Кто ж меня всего зарыл?
Выду ли на воздух чистый -
Я, как дышат им, забыл.

Начало 1826

1812 ГОД
(Отрывок из рассказа)
Посвящено людям XII года
Дошла ль в пустыни ваши весть,—
Как Русь боролась с исполином?
Старик отец вел распри с сыном:
Кому скорей на славну месть
Идти? — И, жребьем недовольны,
Хватая пику и топор,
Бежали оба в полк напольный;
Или в борах, в трущобах гор
С пришельцем бешено сражались.
От запада к нам бури мчались:
Великий вождь Наполеон
К нам двадцать вел с собой народов.
В минувшем нет таких походов:
Восстал от моря к морю стон
От топа конных, пеших строев;
Их длинная, пустая рать
Всю Русь хотела затоптать;
Но снежная страна героев
Высоко подняла чело
В заре огнистой прежних боев:
Кипело каждое село
Толпами воинов брадатых:
«Куда ты, нехристь?.. Нас не тронь!»
Все вопили, спустя огонь
Съедать и грады и палаты
И созиданья древних лет.
Тогда померкнул дневный свет
От курева пожаров рьяных,
И в небесах, в лучах багряных,
Всплыла погибель; мнилось, кровь
С них капала... И, хитрый воин,
Он скликнул вдруг своих орлов
И грянул на Смоленск... Достоин
Похвал и песен этот бой:
Мы заслоняли тут собой
Порог Москвы — в Россию двери;
Тут русские дрались как звери,
Как ангелы!—Своих голов
Мы не щадили за икону
Владычицы. Внимая звону
Душе родных колоколов,
В пожаре тающих, мы прямо
В огонь метались и упрямо
Стояли под дождем гранат,
Под взвизгом ядер: все стонало,
Гремело, рушилось, пылало;
Казалось, выхлынул весь ад:
Дома и храмы догорали,
Калились камни... И трещали
Порою волосы у нас
От зноя!.. Но сломил он нас:
Он был сильней!.. Смоленск курился,
Мы дали тыл. Ток слез из глаз
На пепел родины окатился...
Великих жертв великий час,
России славные годины:
Везде врагу лихой отпор;
Коса, дреколье и топор
Громили чуждые дружины.
Огонь свой праздник пировал:
Рекой шумел по зрелым жатвам,
На селы змеем налетал.
Наш бог внимал мольбам и клятвам,
Но враг еще... одолевал!..
На Бородинские вершины
Седой орел с детьми засел,
И там схватились исполины,
И воздух рделся и горел.
Кто вам опишет эту сечу,
Тот гром орудий, стон долин?
Со всей Европой эту встречу
Мог русский выдержать один!
И он не отстоял отчизны,
Но поле битвы отстоял,
И, весь в крови,— без укоризны —
К Москве священной отступал!
Москва пустела, сиротела,
Везли богатства за Оку;
И вспыхнул Кремль,— Москва горела
И нагнала на Русь тоску.
Но стихли вдруг враги и грозы —
Переменилася игра:
К нам мчался Дон, к нам шли морозы —
У них упала с глаз кора!
Необозримое пространство
И тысячи пустынных верст
Смирили их порыв и чванство,
И показался божий перст.
О, как душа заговорила!
Народность наша поднялась:
И страшная России сила
Проснулась, взвихрилась, взвилась:
То конь степной, когда с натуги,
На бурном треснули подпруги,
В зубах хрустели удила,
И всадник выбит из седла!
Живая молния, он, вольный
(Над мордой дым, в глазах огонь)
Летит в свой океан напольный;
Он весь гроза — его не тронь!..
Не трогать было вам народа,
Чужеязычны наглецы!
Кому не дорога свобода?..
И наши смурые жнецы,
Дав селам весть и богу клятву,
На страшную пустились жатву...
Они — как месть страны родной —
У вас, непризванные гости:
Под броней медной и стальной
Дощупались, где ваши кости!
Беда грабителям! Беда
Их конным вьюкам, тучным ношам:
Кулак, топор и борода
Пошли следить их по порошам...
И чей там меч, чей конь и штык
И шлем покинут волосатый?
Чей там прощальный с жизнью клик?
Над кем наш Геркулес брадатый —
Свиреп, могуч, лукав и дик—
Стоит с увесистой дубиной?..
Скелеты, страшною дружиной,
Шатаяся, бредут с трудом
Без славы, без одежд, без хлеба,
Под оловянной высью неба,
В железном воздухе седом!
Питомцы берегов Луары
И дети виноградных стран
Тут осушили чашу кары:
Клевал им очи русский вран
На берегах Москвы и Нары;
И русский волк и русский пес
Остатки плоти их разнес.
И вновь раздвинулась Россия!
Пред ней неслись разгром и плеи
И Дона полчища лихие...
И галл и двадесять племен,
От взорванных кремлевских стен
Отхлынув бурною рекою,
Помчались по своим следам!..
И, с оснеженной головою,
Кутузов вел нас по снегам;
И все опять по Неман, с бою,
Он взял — и сдал Россию нам
Прославленной, неразделенной.
И минул год—год незабвенный!
Наш Александр благословенный
Перед Парижем уж стоял
И за Москву ему прощал!
1839

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Все влюбленный, все печальный,
Без причастья умер он;
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.
Но пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего
(Пушкин)

>>392580
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

>>392358
После смерти, когда обращаться
Вам уж незачем будет ко мне,
Будет долго вопить и шататься
Моя память на этой земле.

Будет жалоба – вами живая –
Ещё в сердце глубоко блистать.
Из лица пустота мировая
Всё пронзительней станет свистать.

Брат! Я дверь распахну на рассвете.
Позабыл ли? Мы были друзья.
Ты посмотришь на дверь: «Это ветер!»
Ошибаешься, брат: Это я!

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.

Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна, ни покрышки.

И во всем этом мире
До конца его дней —
Ни петлички,
Ни лычки
С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облаком пыли
Ходит рожь на холме.

Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.

Где — травинку к травинке —
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Летом горького года
Я убит. Для меня —
Ни известий, ни сводок
После этого дня.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю —
Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?
Этот месяц был страшен.
Было все на кону.

Неужели до осени
Был за н и м уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался о н?

Нет, неправда! Задачи
Той не выиграл враг.
Нет же, нет! А иначе,
Даже мертвому, — как?

И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она —
Спасена.

Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на проверке
Выкликают не нас.

Мы — что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память —
Кто завидует ей?

Нашим прахом по праву
Овладел чернозем.
Наша вечная слава —
Невеселый резон.

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам все это, живые.
Нам — отрада одна,

Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.

Это горькое право
Нам навеки дано,
И за нами оно —
Это горькое право.

Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно
Всем привычно и ясно.
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли
И в тылу у Москвы
За нее умирали.

И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.

Нам достаточно знать,
Что была несомненно
Там последняя пядь
На дороге военной, —

Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить...

И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы.
И Смоленск уже взят?

И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже?

Может быть... Да исполнится
Слово клятвы святой:
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг.

О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне!

В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.

Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.

Ибо в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.

И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,
За советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,
Тот — еще под Москвой...
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?!

В городах миллионных,
В селах, дома — в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу...

Я вам жить завещаю —
Что я больше могу?

Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

Горевать — горделиво,
Не клонясь головой.
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.

И беречь ее свято,
Братья, — счастье свое, —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.

1945-1946

Тред не читал.
Пушкин/thread

На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь,
Гром, ударь в тесины новые,
Крупный град, по стеклам двинь,— грянь и двинь,
А в Москве ты, чернобровая,
Выше голову закинь.

Чародей мешал тайком с молоком
Розы черные, лиловые
И жемчужным порошком и пушком
Вызвал щеки холодовые,
Вызвал губы шепотком...

Как досталась — развяжи, развяжи —
Красота такая галочья
От индейского раджи, от раджи
Алексею, что ль, Михалычу,—
Волга, вызнай и скажи.

Против друга — за грехи, за грехи —
Берега стоят неровные,
И летают по верхам, по верхам
Ястреба тяжелокровные —
За коньковых изб верхи...

Ах, я видеть не могу, не могу
Берега серо-зеленые:
Словно ходят по лугу, по лугу
Косари умалишенные,
Косят ливень луг в дугу.

4 июля 1937

За гремучую доблесть грядущих веков,
‎За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
‎И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
‎Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
‎Жаркой шубы сибирских степей...

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
‎Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
‎Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
‎И сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей
‎И меня только равный убьёт.

Бахыт Кенжеев

Не убий, учили, не спи, не лги.
Я который год раздаю долги,
Да остался давний один должок –
Милицейский город, сырой снежок.

Что еще в испарине тех времен?
Был студент речист, не весьма умен,
Наряжался рыжим на карнавал,
По подъездам барышень целовал.

Хорошо безусому по Руси
Милицейской ночью лететь в такси.
Тормознет – и лбом саданешь в стекло,
А очнешься – вдруг двадцать лет прошло.

Я тогда любил говорящих "нет",
За капризный взгляд, ненаглядный свет,
Просыпалась жизнь, ноготком стуча,
Музыкальным ларчиком без ключа.

Я забыл, как звали моих подруг,
Дальнозорок сделался, близорук,
Да и ты ослепла почти, душа,
В поездах простуженных мельтеша.

Наклонюсь к стеклу, прислонюсь тесней.
Двадцать лет прошло, будто двадцать дней.
Деревянной лесенкой – мышь да ложь.
Поневоле слезное запоешь.

Голосит разлука, горчит звезда.
Я давно люблю говорящих "да",
Все-то мнится – сердце сквозь даль и лед
Колокольным деревом прорастет.

А должок остался, на два глотка,
И записка мокрая коротка –
Засмоли в бутылку воды морской,
Той воды морской пополам с тоской,

Чтобы сны устроили свой парад,
Телефонный мучая аппарат,
Чтобы слаще выплеснуться виной –
Незабвенной, яблочной, наливной...

Дождливый ветер просквозил до дрожи.
Автобус опоздал на целый час.
Чем дальше в жизнь —
тем становлюсь похожей
На вас, мои попутчики,
на вас!
А был когда-то
простодушным богом,
Предполагал весь мир
перевернуть!
Нуждался в малом, рассуждал о многом…
Все так,
должно быть,
начинают путь.
Чем дальше в жизнь,
тем все трудней на деле
По-божьи жить
и думать о святом:
Сначала понял,
что небеспределен,
Что невсесилен —
выяснил потом.
И так живу,
от глупостей опомнясь.
Попутчиками
сдавленный с боков…
Как втиснулись
в окраинный автобус
Полсотни неудавшихся богов?!

В газетах
     пишут
        какие-то дяди,
что начал
    любовно
        постукивать дятел.
Скоро
       вид Москвы
        скопируют с Ниццы,
цветы создадут
      по весенним велениям.
Пишут,
   что уже
      синицы
оглядывают гнезда
        с любовным вожделением.
Газеты пишут:
      дни горячей,
налетели
    отряды
        передовых грачей.
И замечает
     естествоиспытательское око,
что в березах
     какая-то
         циркуляция соков.
А по-моему —
      дело мрачное:
начинается
     горячка дачная.
Плюнь,
   если рассказывает
           какой-нибудь шут,
как дачные вечера
        милы,
           тихи́.
Опишу
хотя б,
   как на даче
        выделываю стихи.
Не растрачивая энергию
           средь ерундовых трат,
решаю твердо
      писать с утра.
Но две девицы,
      и тощи
         и рябы́,
заставили идти
      искать грибы.
Хожу в лесу-с,
на каждой колючке
           распинаюсь, как Иисус.
Устав до того,
      что не ступишь на́ ноги,
принес сыроежку
        и две поганки.
Принесши трофей,
еле отделываюсь
        от упомянутых фей.
С бумажкой
     лежу на траве я,
и строфы
    спускаются,
         рифмами вея.
Только
   над рифмами стал сопеть,
              и —
меня переезжает
          кто-то
         на велосипеде.
С балкона,
     куда уселся, мыча,
сбежал
   во внутрь
        от футбольного мяча.
Полторы строки намарал —
и пошел
   ловить комара.
Опрокинув чернильницу,
           задув свечу,
подымаюсь,
     прыгаю,
         чуть не лечу.
Поймал,
    и при свете
         мерцающих планет
рассматриваю —
        хвост малярийный
               или нет?
Уселся,
   но слово
        замерло в горле.
На кухне крик:
      — Самовар сперли! —
Адамом,
    во всей первородной красе,
бегу
  за жуликами
        по василькам и росе.
Отступаю
    от пары
        бродячих дворняжек,
заинтересованных
        видом
           юных ляжек.
Сел
  в меланхолии.
В голову
    ни строчки
        не лезет более.
Два.
Ложусь в идиллии.
К трем часам —
        уснул едва,
а четверть четвертого
         уже разбудили.
На луже,
    зажатой
        берегам в бока,
орет
  целуемая
      лодочникова дочка…
«Славное море —
        священный Байкал,
Славный корабль —
         омулевая бочка».

Червивый гриб, кому ты нужен,
Зачем ты мною обнаружен?
Зачем вообще ты рос и лез
Из кожи вон, позоря лес?

Жарища! Лень ногами двигать.
В глазах рябит, виски в тисках,
А надо радоваться, прыгать,
Тебя в овраге отыскав.

Теперь мы новый гриб отыщем
И вскроем - вдруг он нездоров?
Из-за тебя не веришь тыщам
Нормальных, в сущности, грибов.

1957

Бор сосновый в стране одинокой стоит;
В нём ручей меж деревьев бежит и журчит.
Я люблю тот ручей, я люблю ту страну,
Я люблю в том лесу вспоминать старину.
«Приходи вечерком в бор дремучий тайком,
На зелёном садись берегу ты моём!
Много лет я бегу, рассказать я могу,
Что случилось когда на моём берегу.
Из сокрытой страны я сюда прибежал,
Я чудесного много дорогой узнал!
Когда солнце зайдёт, когда месяц взойдёт
И звезда средь моих закачается вод,
Приходи ты тайком, ты узнаешь о том,
Что бывает порой здесь в тумане ночном!»
Так шептал, и журчал, и бежал ручеёк;
На ружьё опершись, я стоял одинок,
И лишь говор струи тишину прерывал,
И о прежних я грустно годах вспоминал.

<1843>

Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.

Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.

Есть ли наших золот небесней?
10 Нас ли сжалит пули оса?
Наше оружие — наши песни.
Наше золото — звенящие голоса.

Зеленью ляг, луг,
выстели дно дням.
Радуга, дай дуг
лет быстролётным коням.

Видите, скушно звезд небу!
Без него наши песни вьем.
Эй, Большая Медведица! требуй,
20 чтоб на небо нас взяли живьем.

Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша — медь литавр.

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

>>393068
Вот же его пёрло от самомнения.
Но всё-равно любим.

Били копыта,
Пели будто:
- Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала!
- Упала лошадь! -
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,
течет по-своему...

Подошел и вижу -
За каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...

И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть,
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось -
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.

>>393068
>>393076

Я от всех его стихов кончаю радугой.

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.

>>393079
Любимое стихотворение автора у мальчиков на уроках литературы в школе:

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как,-
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко» — песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.

Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»

Он песенку эту
Твердил наизусть...
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И, Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?

Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?

Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
- Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!

Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»

Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя —
Язык батарей.
Восход подымался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.

Но «Яблочко»—песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен...
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?

Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мертвые губы
Шепнули: «Грена...»

Да. В дальнюю область,
В заоблачный плёс
Ушел мой приятель.
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»

Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»—песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя...

Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!

1926

Барабана тугой удар
Судит утренние туманы,-
Это скачет Жанна дАрк
К осажденному Орлеану.

Двух бокалов влюбленный звон
Тушит музыка менуэта,-
Это празднует Трианон
День Марии-Антуанетты.

В двадцать пять небольших свечей
Электрическая лампадка,-
Ты склонилась, сестры родней,
Над исписанною тетрадкой...

Громкий колокол с гулом труб
Начинают «святое» дело:
Жанна дАрк отдает костру
Молодое тугое тело.

Палача не охватит дрожь
(Кровь людей не меняет цвета),-
Гильотины веселый нож
Ищет шею Антуанетты.

Ночь за звезды ушла, а ты
Не устала,- под переплетом
Так покорно легли листы
Завоеванного зачета.

Ляг, укройся, и сон придет,
Не томися минуты лишней.
Видишь: звезды, сойдя с высот,
По домам разошлись неслышно.

Ветер форточку отворил,
Не задев остального зданья,
Он хотел разглядеть твои
Подошедшие воспоминанья.

Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.

Так же колокол ровно бил,
Затихая у барабана...
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна.

Мягким голосом сон зовет.
Ты откликнулась, ты уснула.
Платье серенькое твое
Неподвижно на спинке стула.

1925

Странное сочетание хиханек и глубокого чувства. Некоторым строчкам не могу сопротивляться.

Я не узнаю тебя по улыбке или взгляду,
Я не узнаю тебя по осанке и по цвету волос,
Но я пойму, когда ты будешь рядом, мне не надо
Объяснять, я услышу цок-цок твоих ног и почувствую кожей тепло.
Я узнаю тебя по походке, по походке.
Я узнаю тебя по походке, цок-цок.
Я - Рэй Чарльз, я - Стиви Вандер и кот Базилио,
Я - Гомер и я слагаю свою Илиаду в переходе метро.
И я жду, я знаю, что ты пройдешь мимо, моя милая,
Для тебя я всего лишь такой человек, у которого белая трость.
Я узнаю тебя по походке, по походке.
Я узнаю тебя по походке, цок-цок.
Я пою: Люди добрые, поможите, пожалуйста! Люди добрые...
Этот хит мне приносит стабильный доход.
От тебя мне не нужно ни денег, ни жалости - какие мы гордые!
Лишь бы ты никогда не меняла маршрут, проходящий сквозь мой переход.
Где я узнаю тебя по походке, по походке.
Я узнаю тебя по походке, цок-цок.
Может быть тебе 12 или 48, я не узнаю.
Я надеюсь, ты - женщина, хотя может ты - трансвестит.
Может ты - некрасива, может быть ты - глухонемая, что это меняет?
Если сердце мое от тоски и любви в такт шагам твоим только стучит.

>>393204
>Отряд не заметил
>Потери бойца
Глупый мотылёк
Догорал на свечке
Жаркий уголёк
Дымные колечки
Звёздочка упала в лужу у крыльца...
Отряд не заметил потери бойца

Мёртвый не воскрес
Хворый не загнулся
Зрячий не ослеп
Спящий не проснулся
Весело стучали храбрые сердца...
Отряд не заметил потери бойца

Не было родней
Не было красивей
Не было больней
Не было счастливей
Не было начала,не было конца...
Отряд не заметил потери бойца

>>393245
Ну ты ведь знал, что это строчка не его?

>>393246
Само собой. И мне Летов больше по вкусу, чем Светлов

>>393254
ну так то, что ты говноед - это понятно. а теперь аргументируй, почему у тебя такие вкусы.

>>393254
>>393256
Фриц Вагнер - студьозус из Иенны,
Из Бонна Иеронимус Кох,
Вошли в кабинет мой с азартом,
Вошли не очистив сапог.
-Скажи, ты наш старый товарищ,
Реши поскорее наш спор:
Кто доблестней - Кох или Вагнер?
Спросили с бряцанием шпор.

-Друзья, вас и в Иенне и в Бонне
Давно уже я изучил.
Кох логике славно учился,
А Вагнер прилежно чертил!
Ответом моим недовольны:
-Решай поскорее наш спор!
Спросили все с тем же азартом,
И также с бряцанием шпор.

Я комнату взглядом окинул,
Как будто узором пленен.
-Мне нравятся очень ОБОИ!
Сказал я, и выбежал вон.
Понять моего каламбура
Из них ни единый не смог,
И долго стояли в смущеньи
Студьозусы Вагнер и Кох.

>>393256
Нелюбовь к советским агиткам - это не говноедство.

Двое (1924)

Они улеглись у костра своего,
Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного,
В затылок другому вошла.

Их руки, обнявшие пулемет,
Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед,
Никак оторвать не могли.

Тогда к мертвецам подошел офицер
И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел,
Отдать пулемет приказал.

Но мертвые лица не сводит испуг,
И радость уснула на них...
И холодно стало третьему вдруг
От жуткого счастья двоих.

Два чувства дивно бли́зки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века,
По воле Бога Самого́,
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Животворящая святыня!
Без них душа была б пуста.
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.

>>393296
>Нелюбовь к советским агиткам - это не говноедство.
В сравнении с любовью к Летову почти не говноедство, да.

Заложник

От Москвы километров отъехали на сто,
И тогда мимо нас, как-то царственно вкось,
Властелин-вавилонянин с телом гимнаста,
Пробежал по тропинке породистый лось.

Князь быков, жрец верховный коровьего стада,
Горбоносый заложник плебея-врага,
От людей не отвел он бесслезного взгляда,
И как знак звездочета темнели рога.

Он боялся машин и дорожного шума,
Как мужчины порою боятся мышей,
Был испуг маловажен, а важная дума
В нем светилась печальною сутью вещей.

Побежать, пожевать бы кипрей узколистный,
А свобода - в созвездиях над головой!
Пленник мира, на мир он смотрел ненавистный,
На союз пожирателей плоти живой.

1960

Я за то глубоко презираю себя,
Что живу — день за днем бесполезно губя;

Что я, силы своей не пытав ни на чем,
Осудил сам себя беспощадным судом,

И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб!
Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб;

Что, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны,

Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,
Да и умник подчас позавидовать мог!

Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил свой век, никого не любя,

Что любить я хочу... что люблю я весь мир,
А брожу дикарем — бесприютен и сир,

И что злоба во мне и сильна, и дика,
А хватаюсь за нож — замирает рука!

Владимир

Замела, запорошила вьюга по граду старинному,
кисеёй из снежинок златые укрыв купола.
Я иду сквозь метель осторожно, как по полю минному,
по проспекту, где раньше творил я лихие дела.

Здесь, я помню, на санках катался с артисткой Земфировой,
здесь с цыганкой Маняшей в трактирах я месяц кутил,
здесь я продал жиду скромный матушкин перстень сапфировый,
а потом дрался с ваньками и околотошных бил.

Пил шампанское вёдрами и монопольную царскую,
губернатор был брат, полицмейстер - родимый отец.
Было время! Являл я Владимиру удаль гусарскую.
Но всему, как известно, приходит на свете конец.

Полюбил я мещанку, сиротку-подростка, Аринушку,
голубые глазёнки, худая, что твой стебелёк.
Тётка, старая сводня, спроворила мне сиротинушку -
устоять не сумел я, нечистый, знать, в сети завлёк.

Патрикеевна, тётка, точь-в-точь на лисицу похожая,
отвела меня в спальню, где девочка слёзы лила.
И всю ночь как котёнка Аринушку тискал на ложе я...
А на завтра придя, я узнал, что она умерла.

Что причиной? Мой пыл иль здоровье её деликатное?
Разбирать не хотелось. Полицию я задарил,
сунул доктору "катю", словцо произнес непечатное,
Патрикеевне в рыло - и в Питер тотчас укатил.

Танцевал я на балах, в салоны ходил и гостиные,
сбрил усы, брильянтином прилизывать стал волоса,
Но в столичном чаду не укрылся от глазок Арины я:
всё являлась ночами и кротко смотрела в глаза.

Запил мёртвую я и стихи стал писать декадентские
про аптеку, фонарь и про пляски живых мертвецов,
начал в моду входить, и курсистки, и барышни светские
восклицали, завидя меня: "Степанцов! Степанцов!"

Брюсов звал меня сыном, Бальмонт мне устраивал оргии,
девки, залы, журналы, банкеты, авто, поезда;
только больше, чем славу, любил полуночничать в морге я,
потому что Аришу не мог я забыть никогда.

Как увижу девчонку-подростка, так тянет покаяться,
положу ей ладонь на головку и скорбно стою,
а медички, что в морг проводили, молчат, сокрушаются,
что не могут понять декадентскую душу мою.

А на западе вдруг загремели грома орудийные,
Франц-Иосиф с Вильгельмом пошли на Россию войной.
Я попёрся на фронт, и какие-то немцы дебильные
мчались прочь от меня, ну а после гонялись за мной.

Я очнулся в семнадцатом, раненый, с грудью простреленной,
и в тылу, в лазарете, вступил в РСДРП(б).
Тут и грянул Октябрь. И вчера, в своей мощи уверенный,
я вернулся, Владимир, старинный мой город, к тебе.

Мне мандат чрезвычайки подписан товарищем Лениным,
в Губчека Степанцов громовержец Юпитер еси.
Всю-то ночь размышлял я, кому надо быть здесь расстрелянным?
Много всяческой дряни скопилось у нас на Руси.

Вот, к примеру, жирует тут контра - вдова Патрикеевна,
домик ладный, удобный, и золото, видимо, есть.
Удивляет одно: почему до сих пор не расстреляна
та, что здесь продавала господчикам девичью честь?

Я иду по Владимиру мягкой кошачьей походкою
сквозь пургу, за невидимым блоковским красным Христом,
под кожанкой трясется бутыль с конфискованной водкою,
ликвидирую сводню - водочки выпью потом.

Сводня не открывает. Ей дверь вышибают прикладами
латыши мои верные. Золото, а не народ!
"Долго будем мы тут церемониться с мелкими гадами?" -
Это я восклицаю и сводит контузией рот.

Входим в комнаты мы, Патрикеевна в ноги кидается.
"Не губи, милостивец!" - рыдает . А я ей в ответ:
"Помнишь, старая гнида, как ты погубила племянницу?
А того барчука? Вспоминаешь, зараза, иль нет?

Нынче мстит вам старухам, замученный вами Раскольников,
с пробудившейся Соней сметёт он вас с Русской земли.
А за ним - миллионы острожных российских невольников,
что с великой идеей мозги вышибать вам пришли".

"Где деньжонки, каналья?!" - вскричал я - и вся она пятнами
изошла, но когда я ко лбу ей приставил наган -
окочурилась старая ведьма. И стало понятно мне:
не Раскольников я, а лишь пушкинский пошлый Герман.

Эпилог

Минул век. Разогнула Россия могучую спинушку,
на железных конях поскакала в другие века.
А Владимир всё тот же, всё так же поют в нём "Дубинушку",
и на камне надгробном моём чья-то злая рука
год за годом выводит: "Убивший сиротку Аринушку
декадент Степанцов, председатель губернской ЧК".

На небесах горят паникадила,
А снизу - тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозрения,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь.
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила,
В могиле - тьма.

1895

>>388807
это про беженцев?

>>393993
Niet, это про "беженцев".

Як у лесе мы былi ды з падругамi,
Ды з падругамi мы былi,
Ды збiралi там журавiначкi,
Бо сунiцы ўжо адыйшлi.

Раптам бачым вавёрачка скокае,
Па галiначках зрэдзь палян,
Мы за ею хутка пакрочылi,
Даць хацелi ёй мы сямян.

та-ра-ра-ра-рай-ра, ту-ру-ру-ру-ру
Чотка нам у лесе, чотка ў бару.
та-ра-ра-ра-рай-ра, ту-ру-ру-ру-ру
Чотка нам у лесе, чотка ў бару.

За вавёрачкай доўга сачылi мы,
Не заўялi, як цемра прыйшла,
Гаварыць тут адна ды з падружачак:
"Дзеўкi, бачце, ўжо ноч надыйшла!"
I пасунулiсь улева, i ўправа мы,
Злева корч, а зправа дрыгва.
Не знайсцi нам да дому трапiначкi,
Дум жахлiвых паўна галава.

та-ра-ра-ра-рай-ра, ту-ру-ру-ру-ру
Кепска нам у лесе, кепска ў бару.
та-ра-ра-ра-рай-ра, ту-ру-ру-ру-ру
Кепска нам у лесе, кепска ў бару.

Доўгi час шукалi падружачак,
А знайшлi толькi вядро,
То вядро паўно журавiначак,
"Людзi, ляньце, чыё-та бядро,
Людзi, ляньце, чыя-та каленачка,
А вунь спаднiца чыя-та ў крывыi",
Старшыня казаў: "Дагулялiся,
Мабыць, iх ваўкi паялi."

та-ра-ра-ра-рай-ра, ту-ру-ру-ру-ру
Могiлкi у лесе, могiлкi ў бару.
та-ра-ра-ра-рай-ра, ту-ру-ру-ру-ру
Могiлкi у лесе, могiлкi ў бару.

Витюра раскурил окурок хмуро.
Завернута в бумагу арматура.
Сегодня ночью (выплюнул окурок)
мы месим чурок.

Алёна смотрит на меня влюблено.
Как в кинофильме, мы стоим у клена.
Головушка к головушке склонёна:
Борис — Алёна.

Но мне пора, зовет меня Витюра.
Завернута в бумагу арматура.
Мы исчезаем, легкие как тени,
в цветах сирени.

Александр Блок
Двенадцать
1
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!

Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком – ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит – ах, бедняжка!

От здания к зданию
Протянут канат.
На канате – плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
Старушка убивается – плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут…
Старушка, как курица,
Кой-как перемотнулась через сугроб.
– Ох, Матушка-Заступница!
– Ох, большевики загонят в гроб!

Ветер хлесткий!
Не отстает и мороз!
И буржуй на перекрестке
В воротник упрятал нос.

А это кто? – Длинные волосы
И говорит вполголоса:
– Предатели!
– Погибла Россия!
Должно быть, писатель —
Вития…

А вон и долгополый —
Сторонкой – за сугроб…
Что нынче невеселый,
Товарищ поп?

Помнишь, как бывало
Брюхом шел вперед,
И крестом сияло
Брюхо на народ?..

Вон барыня в каракуле
К другой подвернулась:
– Ужь мы плакали, плакали…
Поскользнулась
И – бац – растянулась!

Ай, ай!
Тяни, подымай!

Ветер веселый
И зол, и рад.
Крутит подолы,
Прохожих косит,
Рвет, мнет и носит
Большой плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию»…
И слова доносит:

…И у нас было собрание…
…Вот в этом здании…
…Обсудили —
Постановили:
На время – десять, на ночь – двадцать пять…
…И меньше – ни с кого не брать…
…Пойдем спать…

Поздний вечер.
Пустеет улица.
Один бродяга
Сутулится,
Да свищет ветер…

Эй, бедняга!
Подходи —
Поцелуемся…

Хлеба!
Что впереди?
Проходи!

Черное, черное небо.

Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…

Товарищ! Гляди
В оба!
2
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни,
Кругом – огни, огни, огни…

В зубах – цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!

Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!

Тра-та-та!

Холодно, товарищ, холодно!

– А Ванька с Катькой – в кабаке…
– У ей керенки есть в чулке!

– Ванюшка сам теперь богат…
– Был Ванька наш, а стал солдат!

– Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробуй, поцелуй!

Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Катька с Ванькой занята —
Чем, чем занята?..

Тра-та-та!

Кругом – огни, огни, огни…
Оплечь – ружейные ремни…

Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь —

В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!

Эх, эх, без креста!
3
Как пошли наши ребята
В красной гвардии служить —
В красной гвардии служить —
Буйну голову сложить!

Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житье!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружье!

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
4
Снег крутит, лихач кричит,
Ванька с Катькою летит —
Елекстрический фонарик
На оглобельках…
Ах, ах, пади!..

Он в шинелишке солдатской
С физиономией дурацкой
Крутит, крутит черный ус,
Да покручивает,
Да пошучивает…
Вот так Ванька – он плечист!
Вот так Ванька – он речист!
Катьку-дуру обнимает,
Заговаривает…

Запрокинулась лицом,
Зубки блещут жемчугом…
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая…
5
У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя,
Та царапина свежа!

Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!

В кружевном белье ходила —
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила —
Поблуди-ка, поблуди!

Эх, эх, поблуди!
Сердце ёкнуло в груди!

Помнишь, Катя, офицера —
Не ушел он от ножа…
Аль не вспомнила, холера?
Али память не свежа?

Эх, эх, освежи,
Спать с собою положи!

Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала,
С юнкерьем гулять ходила —
С солдатьем теперь пошла?

Эх, эх, согреши!
Будет легче для души!

6
…Опять навстречу несется вскачь,
Летит, вопит, орет лихач…

Стой, стой! Андрюха, помогай!
Петруха, сзаду забегай!..

Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах!
Вскрутился к небу снежный прах!..

Лихач – и с Ванькой – наутек…
Еще разок! Взводи курок!..

Трах-тарарах! Ты будешь знать,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как с девочкой чужой гулять!..

Утек, подлец! Ужо, постой,
Расправлюсь завтра я с тобой!

А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!

Что, Катька, рада? – Ни гу-гу…
Лежи ты, падаль, на снегу!..

Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
7
И опять идут двенадцать,
За плечами – ружьеца.
Лишь у бедного убийцы
Не видать совсем лица…

Всё быстрее и быстрее
Уторапливает шаг.
Замотал платок на шее —
Не оправиться никак…

– Что, товарищ, ты не весел?
– Что, дружок, оторопел?
– Что, Петруха, нос повесил,
Или Катьку пожалел?

– Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил…
Ночки черные, хмельные
С этой девкой проводил…

– Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родники пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча… ах!

– Ишь, стервец, завел шарманку,
Что ты, Петька, баба что ль?
– Верно, душу наизнанку
Вздумал вывернуть? Изволь!
– Поддержи свою осанку!
– Над собой держи контроль!

– Не такое нынче время,
Чтобы нянчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!
– И Петруха замедляет
Торопливые шаги…

Он головку вскидавает,
Он опять повеселел…

Эх, эх!
Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!
8
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!

Ужь я времячко
Проведу, проведу…

Ужь я темячко
Почешу, почешу…

Ужь я семячки
Полущу, полущу…

Ужь я ножичком
Полосну, полосну!

Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку…
Упокой, господи, душу рабы твоея…

Скучно!
9
Не слышно шуму городского,
Над невской башней тишина,
И больше нет городового —
Гуляй, ребята, без вина!

Стоит буржуй на перекрестке
И в воротник упрятал нос.
А рядом жмется шерстью жесткой
Поджавший хвост паршивый пес.

Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
10
Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!

Снег воронкой завился,
Снег столбушкой поднялся…

– Ох, пурга какая, спасе!
– Петька! Эй, не завирайся!
От чего тебя упас
Золотой иконостас?
Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво —
Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви?
– Шаг держи революцьонный!
Близок враг неугомонный!

Вперед, вперед, вперед,
Рабочий народ!
11
…И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…

Их винтовочки стальные
На незримого врага…
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга…
Да в сугробы пуховые —
Не утянешь сапога…

В очи бьется
Красный флаг.

Раздается
Мерный шаг.

Вот – проснется
Лютый враг…

И вьюга пылит им в очи
Дни и ночи
Напролет…

Вперед, вперед,
Рабочий народ!
12
…Вдаль идут державным шагом…
– Кто еще там? Выходи!
Это – ветер с красным флагом
Разыгрался впереди…

Впереди – сугроб холодный,
– Кто в сугробе – выходи!..
Только нищий пес голодный
Ковыляет позади…

– Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как пес паршивый,
Провались – поколочу!

…Скалит зубы – волк голодный —
Хвост поджал – не отстает —
Пес холодный – пес безродный…
– Эй, откликнись, кто идет?

– Кто там машет красным флагом?
– Приглядись-ка, эка тьма!
– Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?

– Все равно, тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
– Эй, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!

Трах-тах-тах! – И только эхо
Откликается в домах…
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах…

Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах…

…Так идут державным шагом —
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди – Исус Христос.

Говно у вас тут в целом. Религия, война, любовь. Чего-то стоящего ужасно мало.

>>394615
Бабушка, пости сама.

>>394615
Вкинь годноты, братка.

Я живу, как кукушка в часах,
Не завидую птицам в лесах.
Заведут — и кукую.
Знаешь, долю такую
Лишь врагу
Пожелать я могу.

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть
Узора милого не зачеркнуть.

Мандельштам писал хуйню
Их тупой своей бошки,
И теперь его хуйня
Прямо над моим постом.

Судьба трансформера


Я сейчас некрасивый и старенький,
закрывает ширинку живот,
а когда-то в цветастом купальнике
я встречал свой семнадцатый год.

Был я девушкой стройной и чистенькой,
не ширялся я и не бухал,
жил с барыгой крутым на Пречистенке
и на море всегда отдыхал.

Надоел мне барыга пархатенький,
и когда его вдруг замели,
распорол я подкладку на ватнике,
где хранил он шальные рубли.

Побежал я к хирургу известному,
чтобы срочно мне пол поменял.
Он мотню мне приделал по честному,
а на сдачу мозгов насовал.

А мозги у поэта покойного
накануне он вынул, урод.
Нежил взоры я ножкою стройною -
стал я рифмами тешить народ.

Неожиданно быстро прославился,
всех смелей я писал про любовь.
Тот, кто чувствами сладкими маялся,
шёл на встречи со мной вновь и вновь.

Нежным Гитлером русской поэзии
назвали адепты меня...
Мной в те годы все девушки грезили,
отдавались, серьгами звеня.

Но бывали с девчонками казусы:
просыпаюсь порой и кричу,
и пытаюсь от милой отмазаться -
я мальчишку, мальчишку хочу!

А издатели стали подначивать:
ты мальчишек, мол, тоже вали,
надо нам тиражи проворачивать,
надо, чтобы к нам педики шли.

Устоял я, хоть было и тяжко мне,
поломал я издательский раж,
мужиков с их шерстистыми ляжками
облетал стороной мой кураж.

Стал в стихах я хулить мужеложество,
издеваться над геями стал,
и стихи про их гнусь и убожество
на концертах всё чаще читал.

И чем хлеще шельмую я педиков,
тем отвратней становится мне.
Проклял я медицину и медиков,
стал ширяться и жить как во сне.

С кем ширялся, с кем пил я и трахался,
перестал я совсем различать,
коль за дозу ко мне ты посватался,
будешь секс от меня получать.

Я, с глазами от герыча жуткими,
напомаженный, пьяный в говно,
на бульварах стоял с проститутками,
позабыв, что пацан я давно.

Жизнь моя, как какашка козлиная,
разгоняясь, катилась с горы.
Погружался в такие глубины я,
что стихов не пишу с той поры.

Наркодилером нынче работаю,
хоть ширяюсь, но меру блюду,
и в мальчишек, и в девок с охотою
загоняю иглу и елду.

Дневник отшельника

Запись первая

Я стар, плешив и неопрятен,
я отравил свою жену,
мой череп от пигментных пятен
весьма походит на луну.

Меня за это Луноходом
соседка Маша прозвала.
В соседстве с этаким уродом
зачем ты, Маша, расцвела?

Увы, спасти тебя не сможет
парализованная мать,
когда, швырнув тебя на ложе,
твой чудный бюст примусь я мять.

Нас в коммуналке стало трое
сосед Колян мотает срок.
Пожалуй, завтра я устрою
девятикласснице урок.

Запись вторая

Вот минул день. Уже четыре.
В двери скрежещет Машин ключ.
Я начал ползать по квартире,
неряшлив, грязен и вонюч.

"Глянь, Машенька, беда какая!"
"Ага, допился, Луноход",
так мне предерзко отвечая,
к себе прелестница идёт.

"Нет-нет, постой, ужель не видишь
я болен, милая газель!
Уж так меня ты ненавидишь,
что не поможешь лечь в постель?"

На несколько секунд застыла
у бедной девочки спина
и, повернувшись, наклонила
головку надо мной она,

Согнула худенькие ножки,
взялась за кисть и за бедро
и я услышал, как у крошки
колотит сердце о ребро.

Мы подбираемся к постели
всё ближе и сильнее вонь
и вдруг за пазуху газели
просунул я свою ладонь.

Сдавил ей маленькие грудки,
колено в спину а потом
носок ей запихал под зубки
и руки затянул жгутом...

Всё дальше помнится в тумане,
я был горяч и зол, как вошь.
И через час сказала Маня:
"Ну, Луноход, ну ты даёшь!

Да, наших пацанов из класса
с тобою не сравнить, урод".
Затем добавила: "Напрасно
ты мне носок засунул в рот".

Она пошла решать задачки,
пообещав зайти сама.

Запись третья

...От этой чёртовой соплячки
едва я не сошел с ума.

Она в любовь со мной играла
по восемь десять раз на дню,
бельишко мне перестирала,
улучшила моё меню.

Я стал ухоженный и гладкий,
почтенный с виду старикан.
Куда брюзга девался гадкий,
тот дурно пахнущий букан!.

Людей дивили перемены,
происходившие со мной.
А я уж начал лезть на стены,
когда Машутка шла домой

будить мои резервы силы
и грабить фонд мой семенной.
И ровный холодок могилы
уж ощущал я за спиной.

Однажды утром, встав с кровати
и еле ноги волоча,
собрав в рюкзак бельё и ватник,
решил задать я стрекача,

парализованной соседке
ни полсловечка не сказал,
доел Машуткины объедки
и устремился на вокзал,

до Комсомольска-на-Амуре
купил плацкарту, сел в вагон,
шепнул "прости!" любимой Муре
и из Москвы умчался вон.

Запись четвёртая

...Один в тайге уже лет тридцать
я жизнью праведной живу.
Лишь фрицы да самоубийцы
стремятся в матушку-Москву.

>>394894
>Их тупой своей бошки
Меньше дрочи - будешь по клавишам попадать.

Да вообще полно тут всяких,
Что хуйню одну писали,
Нахуй надо, что повсюду
Здесь вокруг хуйня ебланов
Этих, блять.

Ёпти, надо же, любитель
Долбоёба-Мандельштама
В защитительном порыве
Отвечает мне хуйнёю.

Поясните пожалуйста на примерах, почему Пастернак - хуевый поэт

Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути...
И я прощу, и ты прости.