В эту пору я всегда вспоминаю из-за определенных событий. Воспоминания туго наматываются, как цепь на свихнувшуюся автоматическую лебедку, пока механизм наконец не стопарит, испуская искры и разлетаясь на части. Вспоминать больно, тепло и умиротворяюще. Любое воспоминание, даже трагическое, дышит легким ладаном ностальгии, потому что перед ним уже не стоит густая буча неопределенного и грядущего. Прошедшее время раздвигается надежным каркасом, держась за то, что оно не только было, но было что-то и после него.

Но это тогда, когда вспоминаешь из высшей точки. Достигшему пика весело смотреть на себя внизу. А каково сорвавшемуся щуриться на собственную едва различимую в облаках минуту назад фигуру?

И это действительно страшно. А страшно - есть неизвестно. А неизвестно - значит, завтра. Обманчиво думать, что социальное дно, когда ниже, казалось бы, некуда,
будет спасением от страха Грядущего. Я был там, и знаю, что в трудный час ты каждое мгновение особенно остро помнишь, что может стать гораздо труднее. А что значит помнить - как не предчувствовать?

Вспоминая, я пытаюсь в тусклом отсвете нервно нащупать продолжение, крепко осязав предлежащее. Но это тупик, навеянный эмпирическим опытом. Предмет можно предугадать, увидев его начало. Но это застывшая форма, растянутый д а н н ы й м о м е н т.

Я могу угадать, что ржавый корабль станет еще больнее, но от ржавчины мне не узнать, что на завтра его утащит себе давно готовивший пир Капитан Немо. Наши опыты жить сошлись в корабельной мачте, но она ничего не сказала нам друг о друге. Мачта молчит, мачта молчит, как время.

Можно думать, что время отражается на изнанке зеркальной столешницы красного дерева, словно так поет Борхес, но это будет лишь анестетиком.

В настоящем - время существует только сейчас. Время было вчера и будет сегодня, но это лишь остекленевшие нити и пунктирные контуры. Никто не охватит все цепочки событий, чтобы узнать, что еще одна врезается, разрушая их строй, точно в полдень. 

А если это ему удастатся - воспоминание отпадет. Отпадет память, ведь нечего будет нащупывать в темноте, отпадет само время.

Совокупность цепочек станет стеклянной формой, лучшим произведением Человека. А сам человек наконец-то выйдет из непрерывного тока, опустив на стол готовую фотокарточку. Теперь, готовясь измерить новую координату, он столкнется с чем-то очевидным, но прежде не видимым за манящей Вифлиемской звездой. Столкнется, остекленев, как собственный голем неуловимой глины.

Но это ли все? Должно быть что-то еще, чего мне, не видящему иное, нельзя, невозможно представить. Но оно обязательно будет, если только фотокарточку удастатся проявить до конца.